Вот автор, а вот его герой. В сознании читателей они неразделимы. Ещё на подступах к своей главной поэме Твардовский писал: «…Сейчас я вижу, что только он мне и нужен, именно он, Вася Тёркин! Он подобен фольклорному образу». Впоследствии, став знаменитым поэтом, он признавался: «Тёркин был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем… моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю». В «Василии Тёркине» есть и такие строки:

И годами с грустью нежной Меж иных любых тревог — Угол отчий, мир мой прежний Я в душе моей берёг. …Детства день, до гроба милый, Детства сон, что сердцу свят, Как легко всё это было Взять и вспомнить год назад. Вспомнить разом, что придётся, — Сонный полдень над водой, Дворик, стёжку у колодца, Где песочек золотой…

А.К.

«Я точно столько же писатель, сколько и художник, не потому, что я делаю и то и другое как-нибудь особенно хорошо, а потому, что я мыслю и в понятиях искусства, и в понятиях литературы», — так писал Рокуэлл Кент перед открытием своей московской выставки в 1957 году. Он любил Советский Союз. Многократно приезжал, написал книгу «О людях и горах». Вообще много писал о людях и странах, которые повидал. Больше всего — о Севере: Гренландии, Исландии, Аляске. Обильно иллюстрировал свои книги своими же графическими работами. Выступил в роли иллюстратора великих произведений Шекспира, Чосера, Мелвилла. За чётко выраженный, романтический, мгновенно узнаваемый стиль в живописи и графике Кента называли иногда «американским Рерихом». Может быть…

Но суть дела в другом: каждая линия этого художника сделана крепкой, не дрогнувшей рукой, и самая чёрная тень нужна ему только для того, чтобы всё главное светилось белым. Суть дела в том, что Рокуэл Кент — оптимист.

И.Линкова

«В Лицее его травили. Его глухота, вспыльчивость, странные манеры, заикание, вся его фигура, длинная и изогнутая, вызывали неудержимый смех. Но эту неделю его донимали как-то особенно безжалостно. Эпиграмма за эпиграммой, карикатура за карикатурой. “Глист”, “Кюхля”, “Гезель”!

Он вскочил, длинный, худой, сделал нелепый жест и вдруг успокоился.

У него оставались стихи, сочинительство…»

Нет, даже это не получилось. О произведениях Кюхельбекера Литературная энциклопедия сообщает: «Разбросанные по периодическим изданиям до восстания 1825 года, запрещённые и появлявшиеся только изредка после него… они фактически остались неизвестными читателю». Жизнь среди людей не задалась вовсе. После смутной маеты мелких должностей Вильгельм вступил в члены Северного общества — совсем незадолго до восстания 14 декабря. Принял в этом восстании самое активное участие — несколько раз стрелял в великого князя Михаила Павловича. Но пистолет дал осечку. Кюхельбекер пытался скрыться, однако был настигнут в Варшаве. После этого прожил ещё двадцать лет: половину из них — в крепости, потом — в Сибири. Ослеп. Незадолго до смерти, в 1846 году, написал:

Горько надоел я всем, Самому себе и прочим: Перестать бы жить совсем! Мы о чём же здесь хлопочем? Ждёшь чего-то впереди… Впереди ж всё хуже, хуже; Путь грязней, тяжеле, уже — Ты же всё вперёд иди!..

Отчего же прозвище «Кюхля» вдруг перестало быть школярской дразнилкой и превратилось в имя собственное умного, трогательного, живого человека, поэта, друга Пушкина и борца за справедливость? Это превращение совершил один писатель и одна книга: с тех пор как в 1925 году литературовед и теоретик литературы Юрий Тынянов написал свой первый биографический роман «Кюхля», всё встало на свои места — жизнь давно ушедшего Вильгельма Кюхельбекера, наконец, состоялась.

И.Линкова