О ДЕТСКИХ КНИГАХ — СТРАННЫХ И ЕЩЁ БОЛЕЕ СТРАННЫХ (часть третья)

Де Ла Мэр, У. Песня сна : стихи / Уолтер Де Ла Мэр ; перевёл с английского Виктор Лунин ; нарисовал Вадим Иванюк. — Москва : TriMag, 2009. — 128 с. : ил.

Среди предков Уолтера Де Ла Мэра числились французские гугеноты, сам же он годился во внуки Льюису Кэрроллу и вполне мог быть одним из малолетних персонажей «Сильвии и Бруно». Писателем Уолтер решил стать очень рано, но долгое время (до тридцати пяти лет) ему пришлось заниматься совсем другим и ходить в офис, что, впрочем, не мешало сочинять стихи и всевозможные истории. Первая книга — сборник стихотворений — называлась «Songs of Childhood» и вышла в 1902 году. Позднее критики будут отмечать «детское богатство воображения» Де Ла Мэра, говорить о том, что он «никогда не упускает детство из вида». Вскользь заметим, что Де Ла Мэр различал два типа фантазии: один, по его словам, знает красоту как правду, другой раскрывает правду как красоту. Первый он называл «детским».

• 
• 

Де Ла Мэру повезло стать весьма заметным автором своего времени (один роман даже назвали «самым значительным достижением в прозе нашего поколения»), по-своему преломлявшим романтическую традицию, написавшим множество постготических, околомистических текстов, даже «протофэнтези» (роман «Три королевские обезьяны»), которое очень условно можно сравнить с опытами Лорда Дансени. Всё это богатство на русский не переведено — переведено лишь несколько сказок, одна новелла и пара детских стихотворных сборников, ко всему прочему друг с другом перекликающихся. Для нас пример Де Ла Мэра важен, чтобы в очередной раз вспомнить и подчеркнуть: пышные странности сюрреализма не прижились в Англии. Да и о самом авторе вспомнить будет не лишним, пусть даже когда-то мы и писали о нём (см.: Де Ла Мэр Уолтер Джон).

Итак, на русском выходило всего две поэтические книжки Де Ла Мэра (если не считать совсем недавнего отдельного издания стихотворения «Снег» с иллюстрациями Каролины Рабей), зато одна из них — аж дважды: в 1983 и в 2009 годах. И хотя во второе издание не попало несколько небольших картинок, оно получилось несомненно лучшим, действительно обновлённым; стараниями современных полиграфистов многие иллюстрации художника Вадима Иванюка, а это одна из самых заметных его работ, здесь наконец-то по-настоящему видны. Звучит парадоксально, но то, что рисунки «очистили», сделали их более чёткими, позволяет лучше разглядеть их намеренную игривую старомодность, а ещё — точнее уловить загадочный свет текстов Де Ла Мэра, в полной мере насладиться этой приглушённой красотой.

Сюрреалисты сталкивали противоположности, у Де Ла Мэра, наоборот, всё «на своём месте», никаких кричащих и кичливых метафор. Во время чтения иных стихотворений может возникнуть вопрос: а что здесь, собственно, такого? Он-то и позволяет ухватить существо этих текстов: они странны (даже вдвойне и втройне) потому, что на первый взгляд не очень-то и странные, даже немного вялые; в них будто ничего не происходит, но если призадуматься, может произойти вообще что угодно. Тут двойственность, тут неопределённость, солнце ещё не зашло, луна уже взошла, предметы словно отбрасывают две тени, и вот колышется и переливается целое облако таинственных (не)вероятностей.

Всё просто, подробно и лаконично, но при этом ничего окончательно не ясно. Представить всадника нетрудно, но что это за всадник? Здешний или волшебный? Может быть, мы сами видели такого? Поэт рассказывает о своём немудрёном, но очень таинственном сне? Или рискнул забраться в наш? Вспомним забавный вопрос, нередко возникающий на литературных семинарах: что хотел сказать автор? Очень часто над тем, что же хотел сказать в своих «простых» стихах Де Ла Мэр, приходится хорошенько подумать, и окончательный ответ может так и не придуматься.

Есть откровенный абсурд, куда более сочный: у мистера Смита болит кость, мистер Джонс с лёгкостью её вытаскивает, и вот исцелённый шагает с костью под мышкой. Во-первых, не пытайтесь проделать то же самое у себя дома; во-вторых, таких текстов у Де Ла Мэра всё-таки мало. Царствуют сдержанность, интуитивность, сентиментальность, местами переходящая в уютную наивность. Ещё раз: эта книга не кишит странностями, но словно создаёт тот взгляд, те «полуявь и полусон», которые позволят очень многое увидеть в новом свете. Если попытаться встроить книгу в нашу классификацию, можно будет назвать её «ещё более странной» — такой, в которой странность на первый взгляд и не видна. Учитывая отчасти французское происхождение автора, немного боязно выдавать такой вдвойне эксцентричный подход за подлинно «английский». Но мы всё же рискнем.

 

Топор, Р. Принцесса Ангина / Ролан Топор ; перевод с французского Надежды Бунтман ; с 26 рисунками автора. — Москва : Самокат, 2007. — 192 с. : ил. — (Недетские книжки).

Читатель привык, что, говоря о странных книгах, мы повторяем слово «сюрреализм» — могло и надоесть. Многим, кто входил в это движение, оно тоже, случалось, надоедало. Тем более — можно сказать, «заранее» — сюрреализм надоел тем, кто был моложе всяческих мэтров, но считал себя более сердитым и дерзким, хотел высказаться, не дожидаясь милостивого одобрения. Такими были Ролан Топор и его друзья, организовавшие движение «Паника». Сюрреализм для них был скучноватой, дряхлой забавой; властолюбивого Бретона они считали ограниченным самодовольным человеком, не интересовавшимся научной фантастикой и современной музыкой (слова Алехандро Ходоровского, соратника Топора по «Панике»). Поэтому в чём-то «паникёры» были радикальнее старших товарищей.

Ещё недавно, ведя речь о Ролане Топоре, приходилось сокрушаться — этот художник, писатель и много кто ещё у нас почти не известен. Сейчас кое-что изменилось: вышли его книги, синефилы как следует рассмотрели фильмы, над которыми он работал. Многое, включая иллюстрации к «Пиноккио», не годится для детей. Но два произведения как будто менее взрывоопасны: изысканный полнометражный мультфильм «Дикая планета» (его, кстати, показывали ещё в Советском Союзе) и сказка «Принцесса Ангина», выпущенная издательством «Самокат». О мультфильме поговорим в другой раз, а вот о сказке прямо сейчас: менее взрывоопасна она только для невнимательных.

Вышла «Принцесса…» в рамках серии «Недетские книжки» — насколько можно судить, больше книг в этой серии не случилось. Дело было ещё до введения известного закона «О защите детей от информации…», и запретительная линия, перечеркнувшая цифры «1-16», вызывала вопросы: что же в этой книге такого?! Издательство, зарекомендовавшее себя как исключительно «детское», проявило разумную осторожность. Родители, рискнувшие побаловать своих чад милым абсурдом, могли вознегодовать, но негодуйте или паникуйте, а вас предупредили. Правда, оставался вопрос, почему выпустили именно эту «недетскую» книгу? Мало других? И тут начинается что-то интересное.

• 
• 

Говоря о Ролане Топоре, стоит помнить две вещи. Он любил чёрный юмор — в большинстве его работ смех перемешан со страхом и сексом. Есть подобное и в «Принцессе…». Но Топор ещё и мастер перевёртышей, он умеет сделать так, что один абзац, фраза, даже намёк меняют более или менее сложившееся понимание текста и повергают в сомнения. «Принцесса…» — книга-притвора, она детская и недетская разом. В этом, а не в изобилии шарад и ребусов, заключается главный эксперимент автора.

Для начала взглянем на рисунки: они мало соотносятся с повествованием. Да что там — почти совсем не соотносятся! Голова героини не похожа на игральную кость, как показывает первая же иллюстрация, герой не схож со следом от ботинка. Дальше будет причудливее, дремучей, какие-либо совпадения с текстом фактически исчезнут. Можно считать, что Топор издевается, можно предположить, что лишь призывает сомневаться сильнее и дарит книге и читательской фантазии ещё одно пространство (или несколько).

• 
• 

Оборотничества хватает и в самом тексте. Едва привыкнешь, что перед тобою детская забава, игра в слова и загадки, как она оказывается грубоватой, шероховатой, слишком взрослой. Здесь беспрерывно курят, беспробудно пьют, сумасбродная Ангина рассуждает о женских прелестях, заигрывает с Джонатаном, её даже называют «нимфоманкой». Привыкнешь думать, что книга — для взрослых, она вновь покажется детской. Мало этих ловушек: ближе к финалу понимаешь, что не очень-то понимаешь, насколько реален транслируемый бред даже в рамках самой истории: один персонаж намерен развенчать всё, что рассказывалось на протяжении десятков и десятков страниц. Но и это полбеды: совершенно неясно, кто в чьём бреде путешествовал: Ангина в Джонатановом либо Джонатан во вранье Ангины.

Даже в предсказуемые сравнения с книгой Кэрролла заложена мина: они оправданы, но ставить «Алису…» выше, чем многие увлечены, не слишком уместно. Да, шедевр Доджсона тоньше, изящнее, но в том-то и дело, что книга Топора не стремится его превзойти и даже до него дотянуться. Перед читателем именно издевательская одичавшая «Алиса…» с очевидными фрейдинкой и макабром; то, чем она могла быть и стала сто лет спустя.

Недоброжелатели скажут, что книга повисает между двух стульев — желая нравиться каждому, не нравится никому. Не тут-то было: она не нравиться хочет, а, как её героиня, своевольничает, намеренно пуская читателя по ухабам и канавам. Ей наплевать, оправдала ли она чьи-то надежды и точно ли попала в какую-то «адресацию». Будьте уверены — Топор не заботился о читательском адресе. Но эксперименты экспериментами, а детям такое читать всё же не стоит, поэтому в наш рассказ «Принцесса…» угодила почти контрабандой. Подобное стоит рекомендовать старшим подросткам, которые уже знакомятся с книгами Кена Кизи или, скажем, Энтони Бёрджесса — более суровыми, чем «Долгий путь к чаепитию».

 

Зиедонис, И. Разноцветные сказки / Имант Зиедонис ; [пер. с латыш. Ю. Коваля] ; художник Сергей Коваленков. — Москва : РИПОЛ классик, 2011. — 79 с. : ил. — (Шедевры книжной иллюстрации).

«Разноцветные сказки» почти что популярны: кроме публикаций в периодике, несколько раз выходили отдельной книгой, причём в двух изданиях использован перевод Юрия Коваля, а превосходные работы Сергея Коваленкова позволили выпустить книгу в серии «Шедевры книжной иллюстрации». Считать ли эти сказки странными — вопрос чуть более трудный. Они, конечно, не в полной мере традиционные, но сегодня видятся скорее очень поэтичными, изящными, очаровательными, а не сдвигающими сознание; в чём-то даже «правильными». Но, во-первых, мы проделали долгий путь и заслужили отдых (а после книги Топора тем более пора вспомнить что-то подходящее юным читателям), во-вторых, с ощущением «правильности» не всё так просто.

Будущий Народный поэт Латвии родился в семье рыбака. Символически отмечены не только обстоятельства рождения (достаточно вспомнить, какое значение имеет образ рыбака в христианской традиции), но и фамилия Зиедонис — она означает «цветение» или «весна». Даже лёгкое прикосновение к творчеству Зиедониса наводит на мысли о западном модернизме: хватает нерифмованных стихов-верлибров, отдельную книгу составили произведения, написанные в оригинальном жанре эпифаний. Это слово можно связать с творчеством одного из крупнейших модернистов — Джеймса Джойса, но корни его — всё в той же христианской традиции. Сейчас нет никакой возможности объяснять столь сложное понятие подробно, ограничимся поверхностным смыслом. С греческого слово переводится как «появление», ещё его часто трактуют как «озарение».

Зиедонис — из тех авторов, которые отчётливо показывают близость поэзии к философии: читатель словно попадает в точку тишины, где можно поразмыслить и о сущем, и о небытии. И сказки такие же — задумчивые, гармоничные, чистые, с кристальной интонацией. Можно назвать их «прозопоэзией» (ритм угадывается везде, а местами текст откровенно переходит в стихотворный) и угадывать, чего здесь больше — лирики или притчеобразности. Но вернее будет считать их своего рода «озарениями», подобными опытам из взрослых книг. Они предполагают погружение, внимательное и радостное наблюдение за мыслью и образами, самопознание наконец. Любопытно, что сами герои, случается, прекрасно осознают себя именно героями сказок:

— Да ведь мы оба с ним медведи.

— Медведи, да только разные, — сказал сторож, — этот медведь произведение искусства, а ты-то настоящий.

— Да я ведь тоже произведение искусства, про меня в сказке Имант написал, а дядя Юра на русский перевёл.

Во многих других книгах странности и несообразности тревожили нас, озарения походили на встряски, и от некоторых могло затрясти не на шутку. Здесь же разлито умное, спокойное (!) удивление, почти равное пониманию. Причудливости и столкновения смыслов выражены так, что наслаждаешься красотой и быстро принимаешь их.

От совсем нехитрого (в Синей сказке всё будет синим, в Жёлтой — жёлтым) переходишь к тому, что много лет назад снискало бы славу более чем будоражащего: чертёнок кричит чёрным голосом, по дорогам бегут вырванные зубы, под ногтями жируют Жадины. Герои некоторых сказок — Серой и Пёстрой — и вовсе какие-то беспредметные, их будто нет, хотя они очень заметно на очень многое влияют. Но интонация такова, что мы понимаем — это же сказка, здесь всякое случается. Хороший пример того, как пройдя через все испытания модернизма, сказка, написанная интеллектуалом, опять приблизилась к андерсеновскому истоку, словно бы вернулась к самой себе. Любопытно, что именно там, где автор использует хорошо испытанный и самый «андерсеновский» приём — оживляет предметы — работы художника становятся необычайно похожими на работы классиков сюрреализма и других авангардных течений.

Возможно, некоторые сказки великого датчанина тоже когда-то казались очень и очень странными. В любом случае, нет ничего удивительного в том, что сборник Иманта Зиедониса включили в Международный почётный список Х.К.Андерсена.

 

* * *

Мы побывали в Стране странных книг, карта которой не нарисована, но про которую хорошо известно — она огромна, а говорят в ней на множестве языков. Совершенно точно — на английском, французском, чешском, итальянском, латышском. Говорят ли здесь на русском?

Да, и если бы мы взялись исследовать, что же на нём сказано, история вышла бы очень долгой, и в ней опять прозвучало бы слово «сюрреализм». В России его было ещё меньше, чем в Англии, то есть не было вовсе. Но те, кого у нас считают лучшими авторами «странной» литературы для взрослых, чьё творчество выглядит очевидным и достойным аналогом заграничных течений, — надо же такому случиться! — чудесно писали для детей. Речь о Данииле Хармсе и Александре Введенском. Их находки не пропали, спустя годы они возродились в творчестве поэтов, которые тоже могут считаться «детскими» классиками — Романа Сефа и Генриха Сапгира. А ещё позже — в стихах, сказках, пьесах и сценках Тима Собакина, Сергея Седова, Михаила Есеновского, Артура Гиваргизова.

Мало того, парадоксы, энергичный ритм, игра с формой слова, неожиданные сбои, столкновения представляются как что-то соприродное детской литературе вообще. Подобное — и в изобилии — можно найти у самого Корнея Чуковского. А хотя бы капля странности и непослушания растворилась в каждом, пишущем для детей, пусть даже пишущем очень плохо. Тут не может быть никаких «почему», ведь такой опыт и у нас, и где бы то ни было перекликается с опытом самого ребёнка. Тот же Чуковский с нескрываемым удовольствием фиксирует проявления детского взгляда на мир, ошибки и сдвиги, иногда полные философского смысла, в знаменитой книге «От двух до пяти». И у нас, и где бы то ни было всё это перекликается с трудами очень взрослых людей, занимавшихся обновлением языка и метафоры. В России ими были те же Введенский и Хармс, а ещё раньше — русские футуристы.

И если когда-нибудь мы продолжим путешествие, ему, конечно, не будет конца, ведь пока идёт разговор о странных книгах, кто-то пишет ещё одну. Но хотя бы несколько первых шагов сделано: теперь, если спросят о чем-нибудь «странном» и «детском», мы вспомним не только сказку Льюиса Кэрролла.

Кирилл Захаров

О детских книгах — странных и ещё более странных:
часть первая и часть вторая