СТАРЫЕ КНИГИ О ВОЙНЕ
Эти книги написаны сорок, пятьдесят, пятьдесят девять лет назад…
Все их авторы прошли войну рядовыми или офицерами на передовой и были тогда очень молодыми людьми.
Эти книги — не для детей.
Их надо читать не к юбилею, а тогда, когда человек способен и хочет стать взрослым. В предисловии к сборнику своих рассказов и повестей Виктор Астафьев сказал: «…кому же охота причинять себе боль по доброй воле?». Он имел в виду писателей-фронтовиков, которые, садясь за письменный стол, вынуждены пережить войну заново.
То же самое — пережить и преодолеть — предстоит читателю.
Балтер Б.И. До свидания, мальчики!: Повесть, рассказы, пьеса, публицистика / [Вступ. ст. Е.Сидорова; Худож. В.Левинсон]. — М.: Сов. писатель, 1991. — 365 с.: ил.
Повесть Бориса Балтера «До свидания, мальчики!» вообще не рассказывает про войну. Она рассказывает о трёх друзьях, которые живут в южном приморском городе, кончают школу, влюбляются, ссорятся и мирятся с родителями, непрерывно спорят друг с другом и, в конце концов, уезжают в Ленинград — учиться. Вот, собственно, и всё. Однако на самом деле эта небольшая книга написана как будто трижды — из разных точек времени. Поэтому читатель попадает не на плоскость печатного листа, а в огромную, жёстко замкнутую сферу, которую можно назвать только пафосным словом «судьба».
«Прямое» содержание повести Балтера — счастливая память юности. Как будто и не память даже, а просто захлёбывающийся от полноты чувств рассказ о молодой жизни, которая расцветает. У этого расцвета даже есть кульминация — любовь по имени Инка. Когда книга только появилась, взбудораженное «оттепелью» советское читающее общество никак не могло решить: имеет право такой юный юноша так любить такую юную девушку или не имеет? И только автор ни в чём не сомневался. Синее море, густо-синее, било в глаза при ярком солнце, ветер бегущего поезда рвал рубашку с плеча, а земля за дверью открытого тамбура близко, прямо под ногами, улетала куда-то вдаль…
Но с первой страницы (если точно, с двадцать четвёртой) мы читаем про это с нарастающей тревогой и ждём беды, хотя автор ничем не «интригует», намёков не делает и никакого сюжетного хода не «закручивает». Он лишь сообщает, что Володя Белов, Витька Аникин и Сашка Кригер, откликнувшись на призыв горкома комсомола, решили поступать после школы не в какие-то там институты, а в военное училище, потому что нужно возглавить и повести за собой «войска первого в мире рабоче-крестьянского государства». Тема эта потом, конечно, мелькает в тексте, но очень редко (разве что Сашкины родители бушуют). Герои повести живут своей мальчишеской жизнью, и только читателя, как подземный гул, мучают «воспоминания о будущем».
И оно наступает. Как будто мельком, между строк, не меняя ни темпа, ни голоса, Балтер вдруг вспоминает где-то в середине книги глаза немецкого ефрейтора, в которого стрелял в упор в январе 1942 года. И ещё извиняется перед Инкой, перед памятью о ней, что на войне приходилось пить не коньяк, а водку.
Этот всплеск другого времени занимает несколько строк. Буквально.
Ещё короче и уже ближе к концу повести — про друзей. «Витьку убили под Ново-Ржевом восьмого июля тысяча девятьсот сорок первого года: батальон, которым он командовал, вышел из контратаки без своего командира. А Сашку арестовали в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Сашка был очень хорошим врачом-хирургом. Он умер — не выдержало сердце». Больше о войне и беде ни слова. Гимн юности продолжается, будто и не прерывался. Инка идёт по дороге с кульком черешни в руках, ветер рвёт рубашку и синее море слепит глаза.
Эта книга была и всегда будет достойна внимания молодых людей, потому что в ней нет трёх ужасных вещей: страха, злобы и обиды.
Обижаться можно на соседа. С судьбой и временем у человека совсем другие отношения. Двое на одного — не очень справедливо. Но некоторым удается выстоять и даже написать книгу.
Воробьёв К.Д. Убиты под Москвой: Повести и рассказы / Вступ. ст. В.Чалмаева; Худож. А.Тамбовкин. — М.: Дет. лит., 2003. — 284 с.: ил. — (Шк. б-ка).
«Учебная рота кремлёвских курсантов шла на фронт».
Это первая строка повести Константина Воробьёва «Убиты под Москвой» и для того, чтобы представить, «о чём книга», информации уже достаточно. Но информация здесь ни при чём. Речь идёт о том, как встречаются впервые война и человек. Определяя жанр этого произведения, вместо нейтрального термина «повесть» нужно было бы написать «прививка от иллюзий».
Читатель может не рассчитывать на снисхождение. Ноябрь, холодно, над полями стоит голубовато-призрачная мгла, которая не рассеивается и пахнет дымом, потому что всюду вокруг горят «населённые пункты». И в этой мгле с людьми происходят перемены, которые невозможно было вообразить всего несколько дней назад.
Читатель увидит генерала, который выходит из окружения в солдатской шинели без знаков офицерского различия, однако, встретив своих, начинает в ту же минуту на них кричать, как и положено генералу.
Читатель услышит звук выстрела, которым покончит с собой капитан Рюмин — наставник, кумир и образец для подражания мальчишек-курсантов. Человек, умевший держать строй. Человек в фуражке, надетой с неподражаемым «рюминским» шиком. Но война любит пошутить. Когда курсанты будут нести под обстрелом тело бывшего своего командира, чтобы похоронить, защитная каска, которую ему пришлось надеть в бою, собьётся набекрень и будет сидеть совсем по-рюмински, как всегда.
И только если читатель преодолеет всё это, он узнает, что лейтенант Алексей Ястребов остался жив. Даже больше: он подбил танк. Он взорвал этот проклятый танк почти у себя над головой, скатившись в яму, которую копали не для окопа, а для могилы. Он кинул свою бутылку туда, куда надо: не «в лоб», а в то место, которое встречный солдат назвал «репицей». Он вытащил себя из-под завала земли, а потом «отрыл свою шинель и рукавом гимнастёрки старательно очистил петлицы от налипшего песка и глины. Кубари были целы». После этого, взвалив на плечи все винтовки, ещё пригодные к употреблению, лейтенант Алексей Ястребов пошёл к своим.
Ноябрь 1941-го — это совсем не май 1945-го. Но повесть Воробьёва «Убиты под Москвой» — всё равно книга о победе.
Бакланов Г.Я. Пядь земли: Роман, повести, рассказы. — М.: Сов. писатель, 1989. — 767 с.: ил.
Повесть Григория Бакланова «Пядь земли» очень похожа на дневник. Она не только написана от первого лица, но вся, от начала и до конца, существует в настоящем времени: «Я выхожу из землянки… Никольский садится рядом на землю… Странная тишина стоит на плацдарме…».
Дневники бывают разные. Одни целиком посвящены глубокопанию в себе, другие претендуют на живописание выдающихся событий и т.д. Текст Григория Бакланова — это, в сущности, хроника. Запись, иногда поминутная и посекундная, тех событий, что доступны одному человеческому взгляду. На пространстве в сто тридцать страниц умещается такое количество людей, ситуаций, поступков, неожиданностей, такой разброс настроений, эмоций, желаний, мгновенных наблюдений и умозаключений, которые может вместить в себя только самая напряжённая жизнь, жизнь на пределе, то есть — война.
Она уже перевалила за половину: действие повести развивается на берегах Днестра. Нужно написать большими буквами именно это слово — ДЕЙСТВИЕ, потому что на страницах книги Бакланова нет ни мгновения передышки. Даже когда никто не идёт в атаку, когда командир в землянке просто играет в шахматы, когда солдаты просто едят виноград, созревший в молдаванском саду, даже в эти тихие минуты поток повествования не замедляется, а только меняет оттенок.
Чёрным цветом, цветом смерти и смертельного боя окрашены в этой книге не очень многие страницы и такая «расстановка акцентов» производит особенно сильное впечатление. Нет, писатель Бакланов не позволяет себе лозунгов типа «жизнь побеждает смерть». Он вообще не склонен к лозунгам. Разве что в один из самых трагических моментов, у могилы друга, на земле, развороченной снарядами всех калибров, он вдруг замечает на одном из сохранившихся деревьев старую довоенную табличку:«Из одного дерева можно сделать миллион спичек. Одна спичка может сжечь миллион деревьев. Берегите лес от огня!».
Название «Пядь земли» звучит совершенно по-разному — до того, как прочтёшь повесть, и после того, как её прочтёшь. Перед ста тридцатью страницами это сочетание слов кажется назидательным и даже нарочитым. После — возникает странное и сильное, почти детское желание перечертить карту, потому что дорога от Москвы до Берлина должна делиться не на километры, а на пяди.
Казакевич Э.Г. Звезда: Избранное / Послесл. Б.С.Рубена. — М.: Эксмо, 2003. — 733 с. — (Красная книга рус. прозы).
Повесть Эммануила Казакевича «Звезда» появилась значительно раньше всех других здесь упомянутых. Она была написана в 1946 году. И это совершенно удивительно, потому что у книги Казакевича есть черта, очень редко встречающаяся в рассказах о войне.
Сюжет известен хотя бы потому, что совсем недавно по экранам кинотеатров и телевизоров прошёл очень молодой современный фильм, воспроизводящий события. Фильм искренний, динамичный и взволнованный: группа наших разведчиков уходит во вражеский тыл, разведчики героически погибают, едва успев передать важнейшие разведданные, а девушка-радистка Катя, влюблённая в лейтенанта Травкина, по нашу сторону фронта не спит много суток подряд и всё повторяет: «Звезда», «Звезда», «Звезда»… Я «Земля»…
Коллеги-библиотекари свидетельствуют, что спрос на книгу Казакевича после фильма заметно возрос. Очень хорошо. Теперь все, прочитавшие повесть, узнают силу, которая отличает «Звезду» и от соседей по книжной полке, и от любых экранизаций.
Дело в том, что это спокойная книга.
Именно так. В 1946 году, то есть сразу после лихорадочного напряжения всех чувств, среди множества документальных свидетельств «по горячим следам» Эммануил Казакевич сумел как бы подняться над временем и сразу встать в строй отечественной литературной классики. Или, по словам Александра Твардовского, создать «блестящий образец художественной организации материала».
Он не вспоминал, «как это было». Он понимал и рассказывал нам о самой природе происходящего, о том, как на этой войне только и могло быть. Он нашёл интонацию, которую нельзя сымитировать, её можно только выстрадать:
«…То, что на военном языке называется переходом к обороне, происходит так. Части развёртываются и пытаются с ходу прорвать фронт противника. Но люди измотаны непрерывным наступлением, артиллерии и боеприпасов мало. Попытка атаковать не имеет успеха. Пехота остаётся лежать на мокрой земле под неприятельским огнём и весенним дождём вперемешку со снегом…
Начинается сравнительно тихая жизнь, мокрая жизнь, жизнь липкая, дрянная, земляная, но всё-таки жизнь. А когда подходит ближе полевая почта и накопившиеся за месяц наступления письма целыми пачками доходят до продрогших солдатских рук — это уже почти счастливая жизнь…»
Когда писатель так просто говорит о самом сложном, ему очень хочется верить.
Богомолов В.О. Иван; Зося: Повести / Предисл. И.Дедкова; Худож. О.Верейский, А.Веркау. — М.: Дет. лит., 2001. — 191 с.: ил., 1 л. портр. — (Шк. б-ка).
Повесть Владимира Богомолова «Иван» требует к себе особого отношения в силу нескольких очень разных причин.
Эту книгу принято считать «детской», потому что главный её герой — ребёнок. Между тем, судьба и смерть малолетнего Ивана Бондарева — одна из самых страшных историй о войне. 100 (сто) марок, выданных полицаю Титкову за поимку неизвестного, которого якобы зовут «Иван», — не просто конец повествования. Это один из самых безжалостных и пронзительных финалов в литературе минувшего века. Нельзя «назначить» возраст читателя, готового к такому чтению, и вставить написанную слезами повесть Богомолова в «список книг о войне». Эту книгу можно только передать из рук в руки и только тогда, когда старший готов отвечать за младшего.
У этой книги редкая судьба. В свой срок и час «Иван» Владимира Богомолова превратился в «Иваново детство» Андрея Тарковского. Это превращение невозможно назвать привычным словом «экранизация», хотя сюжетная канва воспроизведена до мельчайших деталей. С тех пор существуют книга и кино — два самостоятельных явления искусства. Но это не альтернатива. Когда отец и мать рассказывают о прожитой жизни, нужно выслушать и того и другого.
Все, кто пытался честно рассказать о войне, достойны глубокой благодарности. Но очень может быть, что маленькая повесть «Иван» — это и есть прямой и безоговорочный ответ на вопрос, почему Россия победила.
Носов Е.И. Красное вино победы: Рассказы / Предисл. В.Астафьева. — М.: Рус. кн., 1992. — 288 с.: портр.
Главного героя в рассказе Евгения Носова «Красное вино победы» тоже зовут Иван. Но автор произносит это имя только на самой последней странице, и звучит оно — как символ. А весь рассказ — как притча, где каждый образ, каждый эпизод, чуть ли не каждое слово несёт на себе непомерный груз.
Весна 1945 года. Госпиталь. Палата для тяжёлых. И когда наступает май, когда наступает девятое мая, начальник госпиталя строгий полковник Туранцев по прозвищу Дед приказывает начхозу не только застелить всем свежее бельё (хотя ведь только что меняли!), не только заколоть к обеду кабана, но и достать где угодно вина. Не водки, а настоящего вина. И начхоз выполняет приказание. На вытянутых руках, ударом сапога распахнув дверь в палату, он вносит на медном самоварном подносе несколько тёмно-красных стаканов.
Самый тяжёлый раненый Копёшкин, которого, кажется, зовут Иван (никто толком не знает), не успевает выпить вина, потому что умирает. Уходит совсем тихо, даже не слышно, в какую минуту. И тогда «ходячий» Саенко берёт стакан, оставшийся на тумбочке Копёшкина, выплёскивает несколько красных капель прямо на белую подушку, на опустевшее изголовье, а потом разносит стакан по кругу, и каждый в палате выпивает по глотку. За окном палаты тем, кто лежит на койках неподвижно, видны только верхушки тополей с первыми зелёными намёками на листья, зато очень хорошо слышно. За окном сразу всё: частушки, какая-то женщина причитает в голос, ребёнок её уговаривает, а оркестр, неизвестно откуда взявшийся, играет во всю мощь «Вставай, страна огромная…»
Отнюдь не каждая книга про войну — это книга про народ. Но Евгений Носов написал именно такой рассказ.
Астафьев В.П. Где-то гремит война: Рассказ / Худож. М.Петров. — М.: Современник, 1987. — 61 с.: ил. — (Отрочество: Серия книг для подростков).
В рассказе Виктора Астафьева «Где-то гремит война» войны опять нет. Она далеко. Есть зима и Сибирь. Мальчишке из школы фэзэо (фабрично-заводского обучения) нужно пройти десятка два километров от железнодорожной станции Енисей до деревни, до тётки Августы, которая прислала слёзное письмо с просьбой её навестить. Парень идёт, едва не погибает в дороге, замерзая, доходит, узнаёт, что Августе пришла похоронка на мужа, помогает, как может, по хозяйству и, пробыв несколько дней, собирается в обратный путь.
Все хорошие книги пересказывать стыдно, потому что это насилие над живым организмом. Но дотрагиваться до строчек Астафьева вообще нельзя, потому что руки жжёт, как раскалённым или до конца промёрзшим железом. Даже среди других очень знаменитых и уже классических произведений писателя эта совсем короткая повесть, написанная через двадцать лет после войны, стоит отдельно — очень высоко.
Можно даже понять — почему.
Потому что Виктор Астафьев знает ответ на вопрос: как человеку спастись.
Ведь в этой книжке происходит нечто совершенно несусветное, нечеловеческое: мы узнаём в конце, что похоронка — фальшивая. Не по ошибке, а потому что муж и отец двоих детей попросту её подделал. Чтобы как ни в чём не бывало пригреться в тёплом месте. В момент повествования тётка Августа об этом ещё не знает, а читатель — знает.
Можно ли после этого хоть что-то сказать?
Писатель Астафьев ничего не говорит «после этого» и ничего «специально» не говорит во всей своей книге — от начала и до конца. Но от начала и до конца под бременем невыносимых жизненных обстоятельств протянута нить, которая не рвётся ни разу:
…мастер из фэзэо дал парню с собой пайку хлеба, хотя не должен был ничего давать;
…шёл мальчишка по сибирским сугробам в огромном городском пальто с каракулевым воротником, которое в фэзэошной группе было одно на всех;
…спасся в дороге только потому, что набрёл на избу шорника, который потом всю ночь не спал, оттирая мальчишку чем придётся;
…увидев тётку Августу, едва живую от горя, готовую и детей бросить другим, а самой — в петлю, парень остался рядом, рискуя получить от начальства суровую кару, остался, пока у женщины не открылись глаза…
Можно сколько угодно изощряться в умозрительных построениях и эмоциональных изысках. Менять время. Менять взгляды. Но пока человек не превратился во что-то иное, выход у него один:
«…Сон мне снился всё время один и тот же: я летел и летел куда-то в тёмную, бесконечную пропасть. И сердце устало, и весь я устал, и готов был хряснуться обо что-нибудь твёрдое, разбиться в прах, лишь бы только не болтаться в пустой темноте.
Измученный, задохнувшийся, я услышал детский плач, полетел на него и проснулся…»
Это маленькая девочка Капа, которая ещё не умела как следует говорить, пыталась объяснить дяде, что он «мычал, дёргался и махал руками».
Здесь Виктор Астафьев заканчивает свой рассказ. Он пишет:
«Тяжело мне, видно, одному было, и я кричал во сне, звал людей на помощь».
