Квартира преподавателя гимназии. Россия, 1910-е гг.

Мы так редко заглядываем в своё детство, между тем мы выросли из него для нашей взрослой жизни. Мы его дети. На долгие-долгие годы моё детство отрезалось от меня. И только теперь, только под старость, я снова соединилась с ним и поняла, что мои корни там, в тех далёких годах.

Мой отец был преподавателем литературы и инспектором старших классов Первой московской мужской гимназии, находящейся на Волхонке, 16. Тут же жили и мы в казённой квартире.

…Войдя в подъезд, надо было подняться на второй этаж. Там на площадке были две двери — парадная двустворчатая и одностворчатая кухонная. Эти двери огорчали нашу маму, ей не хотелось, чтобы чёрный и парадный вход имели одну лестницу. Но квартира была казённая, хорошая, большая, тёплая и — ничего не попишешь — приходилось с этим мириться…

Солнце пронизывало нашу квартиру насквозь. Шесть комнат отапливались тремя печами — эти печки трещали и переговаривались между собой. За окнами кружился снег, а на окне в столовой жил снегирь. Он пел, когда звучала музыка, а так как музыка у нас звучала всегда, то и пел он всегда.

Ночью, когда светила луна, окон в детской становилось два — одно на стене, другое на полу. И то, что было на полу, казалось настоящим, а настоящее — отражением.

У нас было много книг — они стояли в больших шкафах у отца в кабинете и в комнате у брата Володи.

В кабинет можно было входить без спроса, только когда папа уходил в гимназию. И то просто смотреть, ничего не трогая. В остальных же комнатах можно было бегать и играть.

Тёплые выступы печек, закоулки, простенки, уголки, шубы в передней, лежанка, выходящая в умывальную комнату, — всё это располагало к игре.

У нашей мамы были две домашние страсти: потрескивающие печки и натёртые полы. Для треска в печках нужны были еловые дрова, а для второго удовольствия каждую неделю у нас появлялись полотёры. …Эти дни я ненавидела: они были против меня. Все старшие в это время были в гимназии — и папа, и Володя, и Нина, а я была дома и всем мешала. Правда, были в этой неприятности и свои хорошие стороны, так как в «полотёрные дни» я могла беспрепятственно входить в кухню и сидеть в ней. Кухня была очень большая и очень длинная (в три окна), с русской печкой и плитой под навесом, на которой постоянно что-то кипело, шипело, брызгало и булькало. Кухня была миром отдельным и увлекательным.

В кухне на страстной неделе поднималось и вздыхало многоглазое от изюма тесто для куличей. Там же на полках, выстроившись в ряд, сияли красивые медные кастрюли — от самой большой, в которой вполне могла бы уместиться такая девочка, как я, до самой крохотной, совсем не лишней в моей кукольной игре. Когда я была маленькая, я была уверена, что все эти кастрюли из чистого золота и что всё наше богатство сосредоточено здесь, на этих полках. В кухне постоянно скрипели и стучали, взбивали и терли, и там же мне иногда давали вылизывать миски из-под разных вкусных вещей.

…Заправляла всем в этом кухонном царстве красавица кухарка Лиза, обладательница кулинарного и певческого таланта. Эта Лиза, как говорили, была не кухаркой, а поварихой и могла бы жить в богатых домах, где ей платили бы большое жалование. Но она мирилась с тем, что получала от моих небогатых родителей, ибо она обожала и боготворила мою мать и всех нас заодно. Лиза была талантлива и музыкальна, а мама учила её нотам и пела с ней дуэты.

Мама начинала петь в комнатах, а Лиза у плиты ей вторила. Если выходило красиво, то мама говорила:
— Лиза, отставьте кастрюли с огня, до пяти часов ещё далеко (мы обедали в пять часов), и идите в гостиную, будем петь.

И Лиза, наскоро переменив кухонный фартук на белый, румяная от огня и счастья, быстро и легко, как на парусах, неслась в гостиную. Мама садилась за рояль, и они начинали петь.

Жила у нас в доме нянька — Екатерина Кузьминична Подшебякина, родом она была из деревни Непрядва, с Куликова поля. Вероятно, только за этот адрес да ещё за удивительный сказочный дар её и держали у нас в доме, так как была она пьяница. Дел у неё было мало. Два раза в день она топила печки да укладывала меня спать — вот и вся её работа.

…Дворник приносил дрова, грохал ими около топки, и няня начинала священнодействовать. Я присутствовала. Каждое полено тщательно рассматривалось, оглаживалось, откладывалось, сортировалось. Что-то шепталось, что-то обнюхивалось, некоторые поленья она крестила, некоторым угрожала. Дрова сложной конструкцией укладывались в печку, образуя домик. Появлялась лучина, факелом пылала она в няниной руке и исчезала в домике из поленьев. Дрова занимались разом. На короткое время чугунная дверца закрывалась, и в печке начинало гудеть. Я приносила скамеечки. Когда печку открывали снова, всё уже пылало и бушевало внутри её. И возникало счастье…

Углом своего головного платка нянька вытирала рот, брала в руки кочергу и монотонно (без всяких просьб), как заворожённая глядя в огонь, начинала бубнить:
— В некотором царствии, в некотором государствии, жил да был царь Додон…

Начало было всегда одинаковое, дальше же следовали никогда не повторяющиеся варианты. Додон был удивителен! Он жил в разных местах: то в райском саду, где на деревьях висели золотые яблоки, где майский жук сватался к стрекозе, а краса-девица была так мала ростом, что жила в хрустальном скворечнике. То Додон управлял государством, помещавшимся на семи китах, то заносило его в ледяной дворец и одеялом ему служила вьюга, а конём ветер. Там, в сказке, всё было необыкновенно. Там лиса ходила, нарядившись простой бабой, там осиновый дрючок превращался в добра молодца, ангелы летали, как птицы, луна разговаривала с солнцем и, конечно, лились молочные реки в кисельных берегах и мчались тройки, запряжённые ветром. Там всё вертелось, всё кружилось, всё было наоборот, против жизни, всё изменялось, увлекало, захватывало, удивляло, завораживало и расширяло детскую жизнь.

…Огонь в печке, Додон, его удивительная жизнь, его мир, так не похожий на наш, рассыпающиеся угли, бесконечная сказка, которая потухала только вместе с печкой, — всё это было прекрасно…

М.П.