Холодное лето 1923 года

 

Четвёрка коней Большого театра… Толстые дорические колонны… Площадь оперы — асфальтовое озеро, с соломенными вспышками трамваев, — уже в три часа утра разбуженное цоканьем скромных городских коней…

Узнаю тебя, площадь Большой Оперы — ты пуповина городов Европы — и в Москве — не лучше и не хуже своих сестёр.

Когда из пыльного урочища Метрополя — мировой гостиницы, — где под стеклянным шатром я блуждал в коридорах улиц внутреннего города — изредка останавливаясь перед зеркальной засадой, или отдыхая на спокойной лужайке с плетёной бамбуковой мебелью, — я выхожу на площадь, ещё слепой, глотая солнечный свет: мне ударяет в глаза величавая явь Революции и большая ария для сильного голоса покрывает гудки автомобильных сирен.

Маленькие продавщицы духов стоят на Петровке, против Мюр-Мерилиза, — прижавшись к стенке, целым выводком, лоток к лотку. Этот маленький отряд продавщиц — только стайка. Воробьиная, курносая армия московских девушек: милых трудящихся машинисток, цветочниц, голоножек, — живущих крохами и расцветающих летом…

В ливень они снимают башмачки и бегут через жёлтые ручьи, по красноватой глине размытых бульваров, прижимая к груди драгоценные туфельки-лодочки — без них пропасть: холодное лето. Словно мешок со льдом, который никак не может растаять, спрятан в густой зелени Нескучного и оттуда ползёт холодок по всей лапчатой Москве…

Вспоминаю ямб Барбье: «Когда тяжёлый зной прожёг большие камни». В дни, когда рождалась свобода — «эта грубая девка, бастильская касатка» — Париж бесновался от жары — но жить нам в Москве, сероглазой и курносой, с воробьиным холодком в июле…
А я люблю выбежать утром, на омытую светлую улицу, через сад, где за ночь намело сугробы летнего снега, перины пуховых одуванчиков, — прямо в киоск, за «Правдой».

Люблю, постукивая пустым жестяным бидоном, как мальчишка, путешествовать за керосином не в лавку, а в трущобу. О ней стоит рассказать: подворотня, потом налево, грубая, почти монастырская лестница, две открытых каменных террасы; гулкие шаги, потолок давит, плиты разворочены; двери забиты войлоком; протянуты снасти бечёвок; лукавые заморенные дети в длинных платьях бросаются под ноги; настоящий итальянский двор. А в одно из окошек из-за кучи барахла всегда глядит гречанка красоты неописуемой, из тех лиц, для которых Гоголь не щадил трескучих и великолепных сравнений.

Тот не любит города, кто не ценит его рубища, его скромных и жалких адресов, кто не задыхался на чёрных лестницах, путаясь в жестянках, под мяуканье кошек, кто не заглядывался в каторжном дворе Вхутемаса на занозу в лазури, на живую, животную прелесть аэроплана…

Тот не любит города, кто не знает его мелких привычек: например, когда пролётка взбирается на горб Камергерского, обязательно, покуда лошадь идёт шагом, за вами следуют нищие и продавцы цветов…
На большой трамвайной передышке, что на Арбате — нищие бросаются на неподвижный вагон и собирают свою дань — но если вагон идёт пустой — они не двигаются с места, а как звери, греются на солнце под навесом трамвайных уборных, и я видел, как слепцы играли со своими поводырями.

А продавцы цветов, отойдя в сторону, поплёвывают на свои розы.

Вечером начинается игрище и гульбище на густом, зелёном Тверском бульваре — от Пушкина до тимирязевского пустыря. Но до чего много неожиданностей таят эти зелёные ворота Москвы!

Мимо вечных, несменяемых бутылок на лотерейных столиках, мимо трёх слепеньких, в унисон поющих «Талисман», к тёмной куче народа, сгрудившейся под деревом…

На дереве сидит человек, одной рукой поднимает на длинном решете соломенную кошёлку, а другой отчаянно трясёт ствол. Что-то вьётся вокруг макушки. Да это пчёлы! Откуда-то слетел целый улей с маткой и сел на дерево. Упрямый улей коричневой губкой висит на ветке, а странный пасечник с Тверского бульвара всё трясёт и трясёт своё дерево и подставляет пчёлам кошёлку.

Хорошо в грозу, в трамвае А, промчаться зелёным поясом Москвы, догоняя грозовую тучу. Город раздаётся у Спасителя ступенчатыми меловыми террасами, меловые горы врываются в город вместе с речными пространствами. Здесь сердце города раздувает мехи. И дальше Москва пишет мелом. Всё чаще и чаще выпадает белая кость домов. На свинцовых досках грозы сначала белые скворешники Кремля и, наконец, безумный каменный пасьянс Воспитательного Дома, это опьяненье штукатуркой и окнами; правильное, как пчелиные соты, накопление размеров, лишённых величья.

Это в Москве смертная скука прикидывалась то просвещеньем, то оспопрививаньем, — и как начнёт строиться, уже не может остановиться и всходит опарой этажей.

Но не ищу следов старины в потрясённом и горючем городе: разве свадьба проедет на четырёх извозчиках — жених мрачным именинником, невеста — белым куколем, разве на середину пивной, где к трёхгорному подают на блюдечке мочёный горох с солёной корочкой, выйдет запевало, как дюжий диакон — и запоёт вместе с хором чёрт знает какую обедню.

Сейчас лето — и дорогие шубы в ломбарде — рыжий, как пожар, енот и свежая, словно только что выкупанная куница рядком лежат на столах, как большие рыбы, убитые острогой…

Люблю банки — эти зверинцы менял, где бухгалтеры сидят за решёткой, как опасные звери…

Меня радует крепкая обувь горожан и то, что у мужчин серые английские рубашки и грудь красноармейца просвечивает, как рентгеном, малиновыми рёбрами.

Он подаёт куда как скупо Свой воробьиный холодок — Немного нам, немного купам, Немного вишням на лоток. И в темноте растёт кипенье — Чаинок лёгкая возня, Как бы воздушный муравейник Пирует в тёмных зеленях. Из свежих капель виноградник Зашевелился в мураве: Как будто холода рассадник Открылся в лапчатой Москве! 1922

В очерке О.Э.Мандельштама «Холодное лето» перед нами предстаёт Москва середины 1923 года, вновь ставшая столицей. Позади революция и гражданская война, впереди — неизвестная новая жизнь. Город делает глубокий вдох. Дыши, Москва, дыши глубже!

Перекличка образов «Холодного лета» и стихотворения «Московский дождик» (1922) позволяет заглянуть в творческую лабораторию поэта, понять происхождение некоторых метафор, рождавшихся словно бы прямо из влажного московского воздуха.

«Холодное лето» впервые появилось в журнале «Огонёк» от 15 июля 1923 года. Текст взят из книги: Мандельштам О.Э. Четвёртая проза. — М.: СП Интерпринт, 1991. — С. 120-123. Стихотворение «Московский дождик» приводится по изданию: Мандельштам О.Э. Избранное. — М.: СП Интерпринт, 1991. — С. 195.

Четвёрка коней Большого театра… Площадь оперы — Мандельштам говорит о Театральной площади, на которой с 1824 года стоят здания Большого и Малого театров. Красивейшая площадь Москвы с 1919-го по 1994-й год носила название площади Свердлова, но москвичи ещё долго называли её по-старому. Квадрига коней на фронтоне Большого театра, которой правит бог Аполлон, покровитель искусств, отлита по проекту П.К.Клодта из красной меди и установлена над портиком в 1856 году, когда Большой театр был заново отстроен после пожара.

Метрополь — знаменитая гостиница (1898-1907) — шедевр стиля модерн, несущий на фасаде майоликовое панно М.Врубеля «Принцесса Грёза», задуманный и воплощённый лучшими художниками и архитекторами своего времени скорее как культурный центр, чем как временное жилище для приезжающих, имел зимний сад, выставочный зал, магазины, рестораны и двухзальный кинотеатр.
После переезда советского правительства из Петрограда в Москву в 1918 году «Метрополь» стал местом пребывания и заседаний ВЦИК (Центрального исполнительного комитета). Позднее здесь некоторое время жили люди искусства, в том числе и О.Мандельштам.

Мюр-Мерилиз — огромный универсальный магазин английской фирмы «Мюр и Мерилиз» архитектор Роберт Клейн спроектировал и выстроил в стиле неоготики, но «из железа и камня». Стрельчатые арки, острые шпицы на фасадах и другие средневековые мотивы сочетались с современным техническим оснащением, дневным светом, большими лифтами и «европейским» уровнем обслуживания. Москвичи быстро полюбили это «чудо техники» и охотно делали покупки «у Мюра». Здание, смело включённое в классический ансамбль Театральной площади в 1908-1909 гг., скоро сделалось её неотъемлемой частью; и даже став в советское время ЦУМом (Центральным универсальным магазином), в целом не утратило своей красоты.

В густой зелени Нескучного — Нескучный сад тогда находился на дальней окраине Москвы, за Большой Калужской улицей, и цвёл во всей своей запущенной прелести. Когда-то регулярный парк при усадьбе князя Н.Ю.Трубецкого, богатый и живописный сад, устроенный заводчиком П.А.Демидовым, и усадебный парк князей Голицыных, разросшиеся во второй половине XVIII века, были приобретены дворцовым ведомством для императора Николая I. Тогда-то, в 1830-е гг., и образовался этот неповторимый по красоте и разнообразию ландшафтов уголок Москвы, называемый Нескучным садом. Александринский дворец, к которому вела от белокаменных ворот аллея; Фрейлинский и Кавалерский корпуса; Чайный домик; изящный павильон Купальни среди густой зелени… До сих пор Нескучный сад, относящийся теперь к Парку культуры и отдыха, остаётся одним из самых романтических мест города. Когда эта земля ещё принадлежала разным владельцам, туда любили выезжать на дачи дворянские семейства. В Нескучном происходит действие повести И.С.Тургенева «Первая любовь».

Ямб Барбье — Мандельштам цитирует переведённые им стихи французского поэта Огюста Барбье из сборника «Ямбы», в которых идёт речь о Французской революции.

Вхутемас — Высшие художественно-технические мастерские, основанные в Москве в 1920 году. Они помещались в доме Юшкова на углу Мясницкой улицы и Боброва переулка. В этом особняке, созданном по проекту В.Баженова, раньше находилось Училище живописи, ваяния и зодчества. В основу обучения во Вхутемасе было положено знание общих законов изобразительного искусства и художественного конструирования. Преподавали такие мастера, как А.Архипов, П.Кузнецов, Д.Кардовский, В.Фаворский, А.Родченко, В.Татлин и другие.

Горб Камергерского — Камергерский переулок до 1925 года сохранял своё название; потом, в честь МХАТа, открывшего здесь в 1902 году новую сцену, переулок долго назывался проездом Художественного театра. А в 1994 году снова стал Камергерским.

Тимирязевский пустырь — на стрелке Тверского бульвара (там, где стоит памятник К.А.Тимирязеву) находилось длинное здание. В нём была аптека, а в подвалах — склад медикаментов. В дни октябрьского переворота 1917 года во время перестрелки красногвардейцев с юнкерами дом загорелся, а потом взорвался. Об этом рассказывает К.Г.Паустовский, который тогда жил в доме напротив, у Никитских ворот («Повесть о жизни», книга третья, «Начало неведомого века», глава «Синие факелы»). Памятник Тимирязеву работы скульптора С.Меркурова поставлен на Тверском бульваре в 1923 году.

Трамвай А в те годы ходил по кольцу. Москвичи любили этот трамвай и называли его ласково «аннушкой».

Спаситель — храм Христа Спасителя, возведённый в честь победы в Отечественной войне 1812 года на народные пожертвования, строился более сорока лет, с 1839-го по 1883-й. Несмотря на справедливую критику знатоков и претензии к архитектору К.Тону, церковь довольно быстро приобрела статус главного храма Москвы. И неслучайно почти все московские городские пейзажи конца XIX — начала XX вв. изображают на дальнем или ближнем плане силуэт храма Христа Спасителя с пятью сияющими главами. По свидетельству современников, и в начале 1920-х годов на ступенях храма ещё назначали свидания влюблённые.

Воспитательный Дом основала Екатерина II «для приёма и призрения подкидышей и бесприютных детей». Дом был рассчитан на 8 тысяч человек. Самое большое общественное здание Москвы середины XVIII века, построенное по проекту Ю.Фельтена и М.Казакова в 1763-1781 гг., растянулось на целую версту и состояло из нескольких корпусов. Дети в нём обучались первоначальным наукам и ремёслам, а потом направлялись на фабрики и в мастерские. Самые же одарённые поступали в Московский университет, Академию художеств и даже посылались в Рим, Париж и Лондон для завершения образования. Часть помещений сдавалась внаём. В XIX-XX вв. в Воспитательном Доме жили: историки С.М.Соловьёв, И.Е.Забелин и В.О.Ключевский, художники И.Л.Левитан, Н.Л.Бенуа, В.В.Верещагин и другие замечательные люди.
Заложенное когда-то на Васильевском лугу здание Воспитательного Дома ныне находится на Москворецкой набережной, дом 7.

Свадьба проедет на четырёх извозчиках… — свадебный обряд в советские времена стал анахронизмом. Не было ни свадеб, ни обручальных колец, ни венчания в церкви. Только в 1960-е годы снова стали праздновать свадьбы и крестить детей, не опасаясь исключения из комсомола, партии или просто обвинения в мещанстве.

Грудь красноармейца просвечивает… малиновыми рёбрами — на гимнастёрке и на шинели бойца начала 1920-x годов были нашиты поперечные полоски (красные или малиновые), которые в сочетании со шлемом-будёновкой, напоминали об одежде древнерусских воинов.

Александров Ю. История Москвы в памятниках. — М.: ИТРК, 2002. — 408 с.: ил.
Белоусов И. Ушедшая Москва / Грав. И.Н.Павлова. — М.: Рус. миръ: Вече: Моск. учебники, 1998. — 400 с.: ил.
Бурлак В.Н. Москва таинственная: Легенды вечного города. — М.: АИФ-Принт, 2001. — 478 с.: ил.
Гиляровский В. Москва и москвичи. — М.: АСТ:Транзит-книга, 2006. — 431 с.: ил.
Забелин И.Е. История города Москвы: От Юрия Долгорукого до Петра I. — М.: Вече, 2006. — 679 с.: ил.
Молева Н.М. Москва — столица. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003. — 670 с.: ил.
Москва: Энциклопедия / Сост. М.И.Андреев, В.М.Карев. — М.: Большая Российская энциклопедия, 1997. — 976 с.: ил.
Пыляев М.И. Старая Москва: Рассказы из былой жизни первопрестольной столицы. — М.: Сварог, 2000. — 601 с.: ил.
Старикова Л.И. Москва стародавняя: Герои жизни и сцены: [Театральная жизнь Москвы XVII-XIX вв.]. — Калининград: Янтарный сказ, 2000. — 383 с.: ил.
Стародуб К. Литературная Москва: Историко-краеведческая энциклопедия для школьников. — М.: Просвещение, 1997. — 368 с.: ил.
Сытин П.В. Из истории московских улиц: Энциклопедический путеводитель по улицам Москвы. — М.: Современник, 2000. — 477 с.: ил.