Л.К.Чуковская. ПАМЯТИ ДЕТСТВА

…Каждый вечер я читаю папе. Занятие это относительно него медицинское: отвлечь от мыслей о работе и усыпить, — а относительно меня — литературно-педагогическое: читать вслух даёт он мне только такие книги, какие полагает интересными и полезными для читательницы моего возраста.
1913-1917. Предреволюционная детская литература к искусству отношения не имела: эта мысль в наше время стала общераспространённым трюизмом, и Корней Иванович своими статьями, до революции и после, много способствовал её утверждению.
Что же я читала от шести лет до десяти? Какие же книги он выбирал для меня и для Коли; что допускал неохотно, что подсовывал нам?
Припомнить существенно: ведь книги, которые он нам давал, характеризуют его вкус, его мысли о литературе для детей и о стиховом воспитании.
В лодке, на морских прогулках, за чайным столом, по дороге на станцию он не обдумывал чтение специально для такого-то возраста: Бобиного, моего или Колиного. В последней своей статье он написал, что смолоду привык купаться «в океане стихов» [Чуковский К. Признания старого сказочника // Литературная Россия. — 1970. — 23 января. — С. 14], вот и нас увлекал за собой, озабоченный лишь тем, чтобы нам с детства открылась и полюбилась глубина, безмерность, бескрайность поэзии.
Другое дело книги, которые мы читали себе сами или ему вслух.
Тут уже не океан и безмерность, тут уж он с интересом вглядывался в соотношение между автором и читателем, книгой и возрастом. Ребёнок такого-то возраста и такая-то книга. Башмаки должны быть впору — а где их взять? «Сказки» Пушкина прочитаны, «Конёк-Горбунок» Ершова — тоже… Что же дальше: между шестью годами и десятью?
«Башмаков впору» в те времена было сшито и выточено считанное количество: два-три стихотворения Саши Чёрного, Марии Моравской, Поликсены Соловьёвой, Натана Венгрова. Стихотворения Блока для детей были прекрасны, но не для детей. До «Крокодила» Корнея Чуковского оставалось несколько лет.
Одна из причин, почему созданные им впоследствии детские книги завоевали всеобщее признание: башмаки сработаны были точно по мерке. Каждая из книг — книга для детей такого-то возраста.
Разумеется, возраст — понятие условное, и в физическом и в духовном смысле. Не все младенцы на одном и том же месяце научаются держать голову или сидеть, не у всех детей в одно время прорезываются, а потом выпадают молочные зубы, не все в одно время начинают ходить, а потом читать.
Многое зависит от особенности социальной среды, климата, наследственности.
А всё-таки понятие возраста существует.
Зал полон детьми. Чуковский читает сказку. Взрыв хохота — общий! — всегда на одних и тех же строчках. Внимательность, задумчивость, испуг. Вздох облегчения — общий. Всегда на одних и тех же строчках. А если общий зевок? Если начали перешёптываться? Для автора это сигнал бедствия.
Новый зал. Снова сотни детей того же возраста. И снова на тех же двух четверостишиях равнодушие, зевки, шепоток.
Сделавшись профессиональным детским писателем, выступая перед сотнями и тысячами детей с самых разнообразных эстрад, общаясь с ними в школах, больницах, санаториях, детских садах и библиотеках, читая им своё и чужое, Чуковский с большой точностью установил возрастные рамки в восприятии литературы: тому свидетельство хотя бы книга «От двух до пяти» или статья «Литература и школа». Но и в ту начальную, докрокодильскую пору, когда число детей, попадающих в поле его зрения, ограничивалось малышами, копошащимися на куоккальском пляже, да собственными детьми, он вдумывался в восприятие, вглядывался в возраст, пытаясь прежде всего понять: что детям скучно, а что увлекает их? «Скучно — нескучно» — это было для него одним из основных критериев. Критерием, конечно, не единственным. (Мало ли написано книг с острозакрученной фабулой, «занимательных», но бездушных, бездарных, неодухотворённых и своею неодухотворённостью заглушающих понимание жизни? Заглушающих рост души? А уж пониманию искусства они не только не учат — уводят от него.)
«Скучно — нескучно» — критерий не единственный, но обязательный.
Возраст — ступенька. Каждой возрастной ступени должно соответствовать своё искусство. Корней Иванович мечтал о возведении лестницы, которая приводила бы растущего человека к «Евгению Онегину».
Что и в каком порядке должен читать растущий человек, с какой на какую переходить ступеньку (сам и с помощью взрослых), чтобы, скажем, к четырнадцати, пятнадцати, шестнадцати годам онегинская строфа не затрудняла, не отпугивала, а пленяла его? Чтобы со ступени на ступень росло, наполнялось новым смыслом его понимание Татьяны, Онегина, быта тогдашней деревни и тогдашней Москвы, творчества Пушкина, русской истории, русской поэзии? Что и в каком виде и в какой последовательности надлежит давать растущему человеку в детстве, чтобы защитить его от пошлости, которая всегда, во все времена неизбежно и неистребимо прёт изо всех щелей? Чем одаривать, чтобы подрастающий человек свободно и радостно поднимался по лестнице литературной культуры, без которой нет культуры душевной? Конца эта лестница не имеет, но каково должно быть начало и какова последовательность шагов? Корней Иванович ревновал поэзию, литературу к музыке; ему представлялось, будто в обучении музыке, в науке о музыкальном воспитании такая лестница уже возведена. Путь к Бетховену проложен. В поэзии же, в изучении литературы, полагал он, лестница к вершине её — к Пушкину — не построена… А ведь русская поэзия — одна из сверхмощных держав в поэзии мира. Что же будет, если наследники не окажутся в силах принять наследство?
Опасность представлялась ему грозной.
Он заботился в течение своей жизни обо всех ступенях этой воображаемой лестницы (переводил, сочинял, составлял, редактировал и критиковал книги для детей разных возрастов), но с особой тщательностью о первоначальных шагах и ступенях.
(Его сознательный умысел был сродни бессознательному народному: сколько создал народ колыбельных и послеколыбельных песенок! Для самых маленьких деревнями и сёлами создано не меньше, а гораздо больше песен, потешек, считалок, чем для последующих детских возрастов. И это — не зря. Усвоение родного языка и родной поэзии совершается одновременно, и притом — во младенчестве.)
Вдоволь, с избытком повидала я на своём веку мамаш и тётушек, приводивших к Корнею Ивановичу обожаемых Петенек или Ниночек, чтобы показать ему превеликое чудо: Петеньке, вы подумайте, всего три года и один месяц, а он уже знает наизусть «Мойдодыра»!
— Петенька, ведь это сам Чуковский, он сам сочинил «Муху-Цокотуху», понимаешь? Петенька, не упрямься, не огорчай маму, прочитай дедушке Корнею «Мойдодыра»… Честное слово, Корней Иванович, он знает все ваши книжонки наизусть…
И Корней Иванович, который только что, совсем позабыв, что он «сам Чуковский», радостно прыгал с Петенькой на одной ноге, кто скорее, от крыльца до ворот, на ходу загадывая ему загадки, с любопытством рассматривая ещё один экземпляр трёхлетнего человека, сразу сникал, но, не желая обидеть очередную мамашу, покорно присаживался на скамью и, полузакрыв лукавые глаза, слушал, как Петенька — вы подумайте только! наизусть! читает «Мойдодыра».
Дивился он при этом не Петеньке, а мамаше.
По её уходе он говорил, вздыхая:
— У-ди-ви-тель-но! Ей до сих пор ни разу не пришло на ум, что в мире существуют дети определённого возраста. Не один её Петя, а миллионы трёхлетних Петь. Никакой способности к обобщению! Все эти Пети почему-то между тремя и пятью годами знают наизусть «Мойдодыра». Вот и задумалась бы — почему? Но она видит одного своего Петю, единственного в мире, и он представляется ей чудом природы. Да если бы двухлетний ребёнок после многократного слушания не запоминал наизусть русские и иноземные народные песенки: «Как у котеньки-кота одеялка хороша» или «Шалтай-Болтай сидел на стене», а в три, в четыре года «Мойдодыра», «Пожар», «Муху-Цокотуху», «Почту», «Рассеянного», — да его надо было бы немедля к психиатру!.. «Крокодил» — это роман для шести-восьмилетних, а «Мойдодыр» — повестушка для трёхлетних… Но она упёрлась глазами в одного своего Петю, другие ей решительно неинтересны, вот у неё и выходит, что Петенька — гений. Она не догадывается: он не исключение среди детей его возраста, а правило.
В статье «Литература и школа» Корней Иванович говорит уже о подъёме на последующие ступеньки воображаемой лестницы. Он упрекает школу в недостаточном внимании к возрасту, в неумении перекинуть мост между восприятием двенадцатилетних и литературой. Школьники не читают стихи для своего удовольствия, а лишь зазубривают их ради пятёрок. Между тем «литература не таблица умножения: её нужно не зубрить, а любить» [Чуковский К. Литература и школа // Чуковский К. Собр. соч.: В 6 т.: Т. 6. — М.: Худож. лит., 1969. — С. 596]. Начал бы, например, учебник открытие Пушкина со стихов, какими дети могли бы зажечься, а то детям навязывают ранние, архаические, отвлечённые пушкинские стихи, отпугивающие их от себя медлительностью, умственностью. Не хронологии пушкинского творчества должен подчиняться учебник до поры до времени, а хронологии ребяческого восприятия.
«Нужно свирепо ненавидеть и Пушкина, и наших детей, — писал Чуковский, — чтобы предлагать двенадцатилетнему школьнику… архаический текст, полный славянизмов и непостижимых метафор». (Он цитировал: «Я здесь, от суетных оков освобождённый, Учуся в истине блаженство находить, Свободною душой закон боготворить, Роптанью не внимать толпы непросвещённой» и т.д.) Конечно, — говорит он далее, — упорно зубря, они могут одолеть этот текст, «но не требуйте, чтобы с именем Пушкина была у них связана радость».
Нам с Колей Пушкина он открывал, вселяя в нас желанную радость, «Песнью о вещем Олеге», «Гусаром», «Женихом», отрывками из «Полтавы» и «Медного всадника».
Как радовались мы строчкам:

или:

или:

«А это с чьей руки кольцо?» — Вдруг молвила невеста…

или:

Люблю, военная столица, Твоей твердыни дым и гром…

(Дети тоже любят дым и гром…)
Как гордились мы черногорцами, которые хитростью и мужеством спровадили из своей страны Бонапарта:

И французы ненавидят С той поры наш вольный край И краснеют, коль завидят Шапку нашу невзначай.

Эти стихи были не только великой пушкинской поэзией, но и попросту весёлыми, интересными для чтения стихами, соответствующими потребностям нашего возраста, жаждущего происшествий, событий, эмоциональных бурь.
«…Наркомпрос упорно скрывает от них того Пушкина, которого они могли бы полюбить, — писал в статье «Литература и школа», уже поставивший немало опытов на своих и чужих детях, Чуковский. — Даже одиннадцатилетним ребятам (в пятом классе) он навязывает «Дубровского» и «Зимнее утро», то есть опять-таки то, что нисколько не соответствует их возрастным интересам.
Они на всю жизнь влюбились бы в Пушкина, если бы им дать, например, «Делибаша»:

Делибаш уже на пике, А казак без головы!

Но похоже, что Наркомпрос вообще не желает внушать детям любовь к литературе. Пусть зубрят по программе — без всяких эмоций! Вот, например, басни Крылова. В них есть всё, что может понравиться детям: и звонкий стих, и забавная фабула, и медведи, и слоны, и обезьяны. Одиннадцатилетние тянутся к этим басням, как к мёду. Не потому ли программа даёт им всего лишь три басни, то есть почти ничего! Чтоб они не лакомились теми стихами, которые доставляют им радость! Из всего Лермонтова детьми наиболее любима «Песня про купца Калашникова», — и, конечно, Наркомпрос не включил этой песни даже в программу внеклассного чтения. То же самое и с «Детством» Толстого. Дети так любят читать про детей! Но составители школьной программы не сделали им поблажки и тут.
Вообще, если составители программы нарочно стремились представить ребятам художественную нашу словесность в самом невкусном, неудобоваримом и непривлекательном виде, они достигли своей цели блистательно» [Чуковский К. Литература и школа // Чуковский К. Собр. соч: В 6 т.: Т. 6. — М.: Худож. лит., 1969. — С. 592-593].
Что же считал он «удобоваримым», «вкусным» для меня в восемь, для Коли в одиннадцать лет? Что он выписывал, покупал, подсовывал нам в Куоккале?
Что мы читали? Да всё, что и остальные дети того времени. Но одно с его «попущения», а другое, так сказать, «с соизволения».
Он выписывал все детские тогдашние журналы — все, от презираемого им «Задушевного слова» до уважаемого, но, по его мнению, скучного «Маяка». И «Путеводный огонёк», и «Родник», и «Светлячок», и «Тропинку». Но это больше для себя, для критической деятельности. Впрочем, и от нас он их не прятал. Да и вообще не мешал нам читать что нам вздумается, полагая, наверное, что мы прочно защищены от пошлости Баратынским, Тютчевым, Пушкиным, Фетом.
А в общем, читали мы то же, что все мальчики и девочки Колиного и моего возраста в то время. Коля: Купера, Майн Рида, Конан Дойла, Жюля Верна, Стивенсона, Вальтера Скотта, Диккенса, Марка Твена, Гюго. Я плелась за ним: только Жюль Верн, кроме «Двадцати тысяч лье под водой», казался мне непереносимо скучным, в особенности «Дети капитана Гранта». Зато Коля отплёвывался от моих девчонских книг: «Маленькая принцесса», «Голубая цапля», «Маленький лорд Фаунтлерой», «Маленькие женщины». Я чувствовала, что и Корней Иванович их не одобряет, над ними подтрунивает, но он не мешал мне читать их. Однако самой про себя, а не вечером ему вслух. Почитать ему на ночь «Голубую цаплю» нельзя было: засмеёт. Его раздражали сантименты, слащавость, топорные переводы. Он мечтал для нас об «Алисе», «Гулливере», «Робинзоне Крузо», — но и эти переводы и пересказы сердили его. Для вечернего чтения вслух он выбирал то, что полагал интересным и полезным мне и не коробило собственный его вкус. Плохие переводы вызывали не сон, а злость.
Со своего шестилетнего по свой десятилетний возраст я прочла ему сказки Афанасьева, потом — тут он тоже морщился от переводов — сказки Гауфа, Перро, братьев Гримм; потом — сказки Андерсена; потом «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Без семьи» Мало; потом начался Марк Твен: «Принц и нищий», «Том Сойер», «Гекльберри Финн»; потом — роман за романом Диккенса, романы Гюго, и многое множество стихов, главным образом стихов-повествований, потому что он был убеждён: дети моего возраста требуют от стихов и от прозы прежде всего смены событий. Стихи он давал мне только самого высокого качества: «Мороз, Красный Нос», «Генерал Топтыгин», «Кому на Руси жить хорошо»; «Песню про купца Калашникова», «Бородино», «Воздушный корабль», «Три пальмы»; русские былины, и «Калевалу», и «Гайавату». И «Ундину», «Наль и Дамаянти», «Одиссею» в переводах Жуковского.
Основой основ, фундаментом всего стихового воспитания детей от восьми до двенадцати и старше почитал он баллады Жуковского. Как и сказка, баллада — в своём далёком изначальном виде — произведение народа; ввели её из фольклора в литературу величайшие поэты мира. Каждая баллада — стремительное действие; целая цепочка не дающих от себя оторваться поступков и происшествий. Всё, к чему тянутся дети, да и подростки. Для подростков баллады он считал такой же необходимостью, как для маленьких — сказки. В балладах, столь счастливо воссозданных Жуковским на русском языке, естественность интонаций такова, что тут и не пахнет переводом, тут совершилось второе рождение Гёте, Шиллера, Вальтера Скотта, Уланда, Саути — в России: в стихии русского языка — то архаического, то народного, то литературного, но всегда естественного, живого. Чужеземные имена и названия придают этой речи не чуждость, а лишь дополнительную прелесть загадочности: «Бротерстон», «Боклю», «быстро бегущая Твид», «рыцарь Ричард Кольдингам», «Посидонов пир», «Фракийские горы…». «Рыцарь Ричард Кольдингам» — самое имя звучит, как звон средневековых доспехов.
Корней Иванович считал для нас баллады Жуковского — их гибкий, звонкий, стремительно движущийся, могуче-увлекательный стих — отличной и обязательной школой. И притом — праздничной.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, уже в Петрограде, он подарил мне трёхтомник Жуковского. К этому времени я знала уже наизусть и «Суд Божий над епископом Гаттоном», и «Кубок», и «Поликратов перстень». Сколько раз, читая ему на ночь в Куоккале, зажигала я свечу над любимейшими из любимых: «Кубком» или «Замком Смальгольм»!
Но свеча была не нужна мне.

И воет, и свищет, и бьёт, и шипит, Как влага, мешаясь с огнём, Волна за волною; и к небу летит Дымящимся пена столбом…

Разве могла я этого не помнить? И не я — а все Петеньки и Ниночки моего тогдашнего возраста?
Юноша дважды бросается в кипящую пену, но лишь один раз — он на своём берегу с драгоценной добычей. Во второй раз бросится и погибнет. Напрасно будет глядеть в кипящие волны королевская дочь.
Каждая девочка — одна в восемь, другая в двенадцать лет — неминуемо повторит вслед за Шиллером-Жуковским, безо всякой зубрёжки, с горестным и почему-то счастливым вздохом:

Утихнула бездна… и снова шумит… И пеною снова полна… И с трепетом в бездну царевна глядит… И бьёт за волною волна… Приходит, уходит волна быстротечно… А юноши нет и не будет уж вечно.

ПРИМЕЧАНИЯ

Текст приводится по изданию: Чуковская Л.К. Памяти детства: Мой отец — Корней Чуковский. — М.: Время, 2007. — С. 165-179.

Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996) — прозаик, поэт, публицист, правозащитник. Над воспоминаниями об отце, скончавшемся в 1969 году, Лидия Корнеевна начала работать в 1970-е годы. В 1972 году в журнале «Семья и школа» были опубликованы отдельные главы из её мемуаров, но печатание было прекращено. 9 января 1974 года Чуковскую исключили из Союза писателей: ей ставили в вину публикацию книг и статей за границей, радиопередачи BBC, «Голоса Америки» и «Немецкой волны», статью «Гнев народа», в которой она возмущалась организованной травлей Б.Л.Пастернака, А.И.Солженицына и А.Д.Сахарова. Об этом Л.К.Чуковская рассказала в книге «Процесс исключения» (1979).

В полном объёме «Памяти детства» были впервые опубликованы в Нью-Йорке, в 1983 году: Чуковская Л.К. Памяти детства / [Послесл. Е. Эткинда]. — New York: Chalidze, 1983. — 281 с.: ил.

В России мемуары Лидии Корнеевны впервые вышли в издательстве «Московский рабочий» в 1989 году, сразу после восстановления Л.К.Чуковской в Союзе писателей (1988).

…специально для такого-то возраста: Бобиного, моего или Колиного — имеются в виду дети К.И.Чуковского, их у него было четверо: Николай, Лидия, Борис и Мария. Младшая дочь Маша (Мура) умерла в детстве от костного туберкулёза. Оба сына в годы Великой Отечественной войны были на фронте. Младший — Борис — погиб в первые военные месяцы; Николаю повезло — он вернулся. Николай и Лидия стали известными писателями.

Моравская Мария Людвиговна (1889-1947) — русская поэтесса Серебряного века, по национальности полька. Была очень популярна в 1910-е годы. Её стихи высоко ценил М.Волошин.

Соловьёва Поликсена Сергеевна (1867-1924) — русская поэтесса, дочь известного историка С.М.Соловьёва, сестра философа и поэта Владимира Соловьёва. Совместно с детской писательницей Н.Манасеиной издавала детский журнал «Тропинка».

Венгров Натан (псевдоним Моисея Павловича Венгрова; 1894-1962) — русский советский детский писатель, литературовед, критик, заведующий отделом детской и юношеской литературы московского Госиздата, заведующий Центральным методическим бюро ГУСа (Государственный Учёный Совет). Один из основателей журнала «Ёж». В 1932-1936 гг. — редактор журнала «Мурзилка» (см.: http://www.pahra.ru/chosen-people/vengrov/index.htm).

«Крокодил» — сказочная поэма К.И.Чуковского. Впервые вышла отдельным изданием в 1919 году (см.:http://www.topos.ru/article/4525).

«Задушевное слово» — детский журнал. Основан в 1877 году в Санкт-Петербурге издателем М.О.Вольфом. Известно, что название журнала придумал И.А.Гончаров. Постоянной сотрудницей журнала была Л.А.Чарская (см.:http://www.pushkinlib.spb.ru/journal.html).

«Маяк» — детский журнал для среднего и старшего возраста. Выходил в 1909-1918 гг. Редактором журнала был И.Горбунов-Посадов, последователь идей Л.Н.Толстого.

«Путеводный огонёк» — детский журнал. Основан детским писателем А.Фёдоровым-Давыдовым. Издавался в Петербурге в 1904-1918 гг.

«Родник» — детский журнал. Издавался в Санкт-Петербурге в 1882-1917 гг. писательницей Е.А.Сысоевой.

«Светлячок» — детский журнал для младшего возраста. Основан детским писателем А.Фёдоровым-Давыдовым. Выходил в 1902-1916 гг. (по другим данным — вплоть до 1920 г.).

«Тропинка» — иллюстрированный журнал для детей среднего возраста. Выходил в 1906-1912 гг. В его оформлении принимали участие И.Билибин, М.Нестеров, П.Соловьёва. В журнале публиковали свои произведения А.Блок, К.Бальмонт, А.Ремизов и другие.

«Голубая цапля» — повесть американской писательницы Сесилии Витт Джэмисон «Леди Джэн, или Голубая цапля».

«Маленькая принцесса», «Маленький лорд Фаунтлерой» — повести американской писательницы Фрэнсис Элизы Бёрнетт (1849-1924). См.: Чтение для души: Книги о детстве: Бёрнетт Ф.Э. Маленький лорд Фаунтлерой; Маленькая принцесса; Таинственный сад.

«Маленькие женщины» — повесть американской писательницы Луизы Мэй Олкотт (1832-1888).

«Калевала» — карело-финский народный эпос, собранный финским этнографом Элиасом Лёнротом. Существует современная версия, что «Калевала» — авторская поэма Лёнрота, написанная по мотивам собранных им народных сказаний. Первый полный русский перевод эпоса выполнен Л.П.Бельским в 1888 году.

«Гайавата» — «Песнь о Гайавате» американского поэта и филолога Генри Уодсуорта Лонгфелло (1807-1888), поэтическое изложение мифов североамериканских индейцев. См.: Чтение для души: Мифы, легенды, народные сказки: Лонгфелло Г.-У. Песнь о Гайавате.

«Ундина» — романтическая сказка Фридриха де ла Мотт Фуке (1777-1843). В поэтическом переложении В.А.Жуковского увидела свет в 1837 году.

«Наль и Дамаянти» — эпизод древнеиндийского эпоса Махабхарата. С историей любви царя Наля и прекрасной Дамаянти русские читатели впервые познакомились в поэтической версии В.А.Жуковского в 1844 году.

Уланд Людвиг (1787-1862) — немецкий поэт-романтик. Его баллады в духе народных песен на русский язык переводили В.А.Жуковский, Ф.И.Тютчев, А.А.Фет и другие.

Саути Роберт (1774-1843) — английский поэт, представитель «озёрной школы». Его баллады переводили А.С.Пушкин, В.А.Жуковский, А.Н.Плещеев, Н.С.Гумилёв, Э.Г.Багрицкий.

«Бротерстон» — географическое название из баллады В.А.Жуковского «Замок Смальгольм, или Иванов вечер», которая является переводом баллады Вальтера Скотта «The Eve of St. John», — «уединённая лощина в горах за несколько миль от Смальгольма» (примеч. В.А.Жуковского).

«Боклю» (Вальтер Скотт-Боклю) — шотландский барон и полководец, участник многочисленных войн с Англией, родственник писателя.

«быстро бегущая Твид» — река в Южной Шотландии, впадает в Северное море.

«рыцарь Ричард Кольдингам» — герой баллады «Замок Смальгольм».

«Посидонов пир» — слова из баллады В.А.Жуковского «Ивиковы журавли». Как пишет в примечании сам автор, «под словомПосидонов пир разумеются здесь игры Истмийские, которые отправляемы были на перешейке (Истме) Коринфском, в честь Посидона (Нептуна)».

Ольга Мургина