Ирина Лукьянова. Корней Чуковский

Один из фирменных приёмов Чуковского-критика — парадокс. Начнём же и мы с парадоксального заявления: Корнея Ивановича Чуковского в нашей стране не знает никто, исключая специалистов, которых можно не брать в расчёт, списав их незначительное количество на статистическую погрешность.

Вы недоумённо поднимаете бровь: а как же «ехали медведи на велосипеде…»? Ну да. Только «малышовый» дедушка Корней, улыбающийся со страниц миллионами изданных сказок, — лишь небольшая часть масштабного, сложного, стихийного и загадочного явления, каким был и остаётся К.И.Чуковский.

Нельзя сказать, что явление это совершенно неизвестно. Были, были попытки разобраться, постичь и систематизировать. Первую из них предпринял сам «объект исследования». На протяжении всей жизни К.И.Чуковский вёл дневники, с упорством и тщанием дотошного учёного фиксируя всё, что происходило. И уже в конце 1960-х годов, работая над собранием собственных сочинений, Корней Иванович таким образом распределил материалы по томам, снабдив каждый подробнейшими авторскими примечаниями, что долгое время казалось, будто и нет такого момента в его творческой биографии, который не был бы «отражён», объяснён и прокомментирован.

Согласитесь, какая фантастическая удача для тех, кто захочет продолжить исследование! А охотники, пусть и немногочисленные, находились всегда; биобиблиографический указатель Д.А.Берман даёт подробную информацию обо всех. Мы же упомянем только Мирона Петровского и его знаменитую «Книгу о Чуковском», которая до сих пор читается с интересом. Причём с интересом не только к многогранному творчеству К.Ч. — критика, переводчика, литературоведа, реформатора детской литературы, но и к весьма необычной личности этого человека. И всё же книга М.Петровского предназначена скорее профессионалам, чем обычному, «массовому» читателю.

Между тем, известно-неизвестный Чуковский, его трудная и во многом трагическая судьба — беспроигрышный вариант для книги из серии «ЖЗЛ». Особенно сейчас, когда опубликованы дневники Чуковского и ранее не издававшиеся воспоминания о нём, когда многое открылось, и можно говорить об этом прямо, без обиняков и околичностей. Естественно, издатели не могли упустить такой шанс.

И книга вышла. Огромный том (990 страниц) вместил огромную жизнь. Огромную — в смысле, продолжительную. Шутка ли — восемьдесят семь лет! И огромную — в смысле, наполненную, яркую, многослойную.

Портрет на фоне эпохи — так определила своё повествование Ирина Лукьянова. Впрочем, можно было бы сказать: на фоне эпох. Несколько революций, две мировые войны, Александр III, Николай II, Керенский, Ленин, Сталин, Хрущёв, Брежнев, последние великие географические открытия и первые полёты в космос, наконец, кинематограф и телевидение… Сколько эпох? Несть числа. Какое же количество информации нужно собрать и «отработать», чтобы хоть как-то наметить фон?..

Сам портрет оказался не менее трудоёмок. Корней Иванович Чуковский суть литература, и не только потому, что всю жизнь, с девятнадцати лет и до самого конца, он работал в ней как подёнщик, но ещё и потому, что литература была его плотью и кровью — всем. Проникнуть в глубины литературных и окололитературных «штудий» Чуковского — всё равно что спуститься в Марианскую впадину. Бездна, просто бездна.

Если бы Ирина Владимировна решилась дать в конце книги библиографический список всех использованных ею источников, объём издания мог бы легко увеличиться вдвое. Вообще, претензий к сбору и освоению информации Лукьяновой предъявить почти невозможно. Вопрос в том, как автор выстраивает её и подаёт.

Ответ будет неутешительным. Увы, Ирина Владимировна оказалась не слишком последовательным систематизатором. Вернее, у неё с самого начала не было единой, чёткой системы, теории, концепции, в которую можно было бы уложить все аккуратно собранные факты. А потому многословие, невнятность, бесконечные повторы изрядно захламляют и тормозят повествование.

Прежде всего, отсутствие своей продуманной линии не позволяет Лукьяновой создать объёмный, живой образ Корнея Ивановича Чуковского. И здесь не в силах помочь ни приводимые в большом количестве воспоминания, ни самые разные точки зрения, добросовестно излагаемые автором. Вместо многомерного, стереоскопического изображения, которого, вероятно, и пыталась добиться Лукьянова, помимо её воли достигается эффект знаменитого фокуса с зеркалами. Направленные друг на друга, они дробят изображение, а то и поглощают вовсе. И в результате одинокий, неприкаянный, опасный хищник — «белый волк» из воспоминаний Евгения Шварца, «накладываясь» на радостного, ребячливого «дедушку Корнея», отнюдь не приобретает глубину и жизненную силу, но «бликует» и пропадает.

Не решают проблему и многочисленные отсылки к дневникам Корнея Ивановича. Злоупотребляя частыми обращениями к ним, Лукьянова непроизвольно (или произвольно) ограничивает, сужает взгляд читателя, заставляя его поминутно жалеть «плаксу» Чуковского. По дневникам он и в самом деле такой — нервный, издёрганный, комплексующий, постоянно жалующийся на многочисленные беды и болезни. А ведь Чуковский был (и не только в юности) задирой, насмешником, авантюристом, даже гаером, способным посреди оживлённой улицы бухнуться на колени перед опешившим знакомцем. Такой Чуковский почему-то отодвигается на задворки и теряется. Правильно ли это?

«Манёвр» Ирины Лукьяновой понятен. Жалость вернее всего рождает сопереживание. Естественно, автору очень хочется, чтобы читатель сопереживал герою, любил его. Ведь сама Лукьянова любит Чуковского по-настоящему, сильно и преданно. Но при этом сплошь и рядом забывает о том, что когда многократно взываешь к одному и тому же чувству, оно если и не атрофируется вовсе, то ослабевает надолго.

Не способствует естественному проявлению читательских эмоций и оградительно-оправдательная позиция автора. Чуть только Ирине Владимировне померещится, что на обожаемого Корнея Ивановича легла наилегчайшая тень подозрения или обвинения в чём-то недостойном, как она тотчас врубает мощные прожекторы своей тысячеваттной любви. И рассеивается тьма, и сияет светлый образ. Не знал, не привлекался, не участвовал. Напротив, был глубоким мыслителем, провидцем и благодетелем. Иногда ошибался, иногда совершал неверные шаги, но только вынужденно и под большим давлением. Ой ли?

Буйный темперамент и нелёгкий характер Корнея Ивановича как-то не очень вписываются в идеальный образ подвижника и страдальца. Да и нужно ли его туда вписывать? Отчего такое недоверие к читателям? Ведь сама Лукьянова смогла полюбить живого человека со всеми его провалами, слабостями, даже подлостями. Почему же другим она отказывает в этом?

Вместо того чтобы тратить столько сил на ретуширование портрета Чуковского, разумнее было бы употребить их для снятия с него застарелого глянца. Вероятно, только тогда и можно было бы надеяться на глубокое и непредвзятое осмысление жизненных коллизий и разумную мотивацию поступков. Многого хочу? Да, многого. Потому что и мне Чуковский дорог, и мною любим. И я вместе с другими читателями имею полное право не закрывать глаза на сложные и неоднозначные моменты его биографии.

Собственно, я и рассчитывала в компании заинтересованного и знающего человека разобраться, наконец, во многих «закрытых» эпизодах жизни и творчества К.И. Посмотреть более пристально на «сигнальный» период деятельности молодого редактора Чуковского, который от души веселился, публикуя в своём журнале шутки такого вот рода: «Секрет приготовления бомбы теперь ведь всем известен: берут скверного министра, двух хороших лошадей, одного кучера и оставляют только четыре колеса». Убойно смешно, не правда ли? До сих пор икается.

Или понять историю со скандальным письмом к Алексею Толстому. Не топтаться на месте, воскрешая досужие разговоры и сплетни, а задать вопрос прямо. Почему Корней Иванович, прекрасно ориентировавшийся, по утверждению той же Лукьяновой, в политической обстановке 1920-х годов и буквально задыхавшийся в стране «победившего хама», склонял своего адресата вернуться на родину? Едва ли это возможно сделать в рамках той оправдательной миссии, которую добровольно взвалила на свои плечи Лукьянова.

Таковы главные претензии к автору книги о Чуковском. О более мелких тоже стоит поговорить. Но уже коротко и без придыханий.

Несколько слов о читательском адресе. В сущности, вся серия «ЖЗЛ» предназначается «широкому массовому читателю», и книга Ирины Лукьяновой вполне в неё вписывается. Подбор информации, её изложение рассчитаны на неподготовленную аудиторию, иными словами, на неофитов, которых требуется как заинтересовать, так и «образовать». Ирина Владимировна прилагает все силы, чтобы это «учение с увлечением» шло не только успешно, но и предельно комфортно. Вероятно, потому она и избрала привычный «массовому потребителю» газетно-журнальный вариант родного наречия. Иначе как объяснить наличие в тексте расхожих фраз типа «Россия, которую мы потеряли» или сравнения — «на злобу дня» — революционных событий июля 1905 года в Одессе и террористического акта в Нью-Йорке в сентябре 2001-го? Неужели Ирина Лукьянова надеялась таким образом оживить и приблизить к читателю минувшую эпоху?

Вообще, эти постоянные отсылки к современности, неуместные параллели и обобщения, на мой взгляд, очень портят повествование, выглядят излишне патетичными. И ведь что обидно: Ирина Владимировна умеет писать иначе — ярко, образно, остроумно (на подобных страницах просто отдыхаешь душой), но как будто нарочно не позволяет себе этого делать — хватает за руку и насильно возвращает на проторенную, избитую дорогу посредственной журналистики.

Порой Лукьянову бросает в другую крайность, и тогда в книге появляются объёмные куски, словно бы вырванные из чьей-то диссертации, наспех откорректированные и приглаженные, но также чуждые в подобном издании.

И, наконец, ещё об одной важной вещи. В конце книги приводятся «Основные даты жизни и творчества К.И.Чуковского». Первая, конечно, день рождения: 19 (по старому стилю) — 31 (по новому) марта 1882 года. В основном же тексте то и дело всплывает 1 апреля. И нигде не оговаривается, что это сам Чуковский передвинул, «скорректировал» дату своего рождения. Точно так же, как в юности «скорректировал» себе имя, а заодно и судьбу, прожив долгую жизнь не как Николай Васильевич Корнейчуков (по метрике) и даже не как Николай Эммануилович Левенсон (по отцу), а как Корней Иванович Чуковский.

Что же в результате? А в результате — много труда, много старания и очень много любви. Но почти нет открытий. Есть толстая книга. В ней масса интересных фактов и подробностей. Есть и исторический фон, и портрет на этом фоне. Но живого человека нет.

Такой вот печальный парадокс.

Ирина Казюлькина