Николай Огнёв. Дневник Кости Рябцева
Огнёв Н. Дневник Кости Рябцева / Николай Огнёв ; проиллюстрировала Анастасия Амирова ; оформили и прокомментировали Илья Бернштейн и Рахиль Дименштейн. — Москва : Теревинф, 2012. — 224 с. : ил. — (Книги для детей и взрослых).
«Дневник Кости Рябцева» — одна из тех необязательных книг, что почти никогда не попадают в канонический корпус литературы, но, внезапно выныривая в качестве артефакта в случайном или юбилейном переиздании, становятся культовыми для заставшего их поколения. Именно такие отношения связали «Дневник» и молодёжь 1960-70-х, когда на волне «оттепели» он вернулся после тридцатилетнего забвения. Именно так, пожалуй, следует воспринимать и нынешнее его переиздание в «Теревинфе» — это не та книга, для которой сегодня можно точно определить аудиторию или чётко сказать, что же она даёт современному читателю; это — диковинная, завораживающая «вещичка», которую возвращают для тех, кто в состоянии оценить и проникнуться.
Николай Огнёв (настоящее имя — Михаил Розанов) — известный в 1920-е литератор, основатель первого детского театра в Москве и, что не менее значимо в контексте этой книги, педагог с более чем десятилетним стажем. Его педагогическая деятельность пришлась на самое сумбурное время — на неблагополучные годы гражданской войны и первую половину порывистых, творческих 1920-х. Именно об этой эпохе детально, с юмором и осведомлённостью очевидца он рассказывает в «Дневнике Кости Рябцева».
Для школы, где учится пятнадцатилетний Костя, 1923/24 учебный год оказывается экспериментальным: вводится так называемый Дальтон-план, то есть привычная классно-урочная система заменяется системой самостоятельной подготовки с периодической сдачей зачётов (подробнее о ней мы узнаём также из добавленного «Теревинфом» вспомогательного материала — статьи о педагогических опытах 1920-х годов). Созданный Огнёвым дневник школьника, кроме того что очень правдоподобно и увлекательно воспроизводит мысли подростка, оказывается летописью реального развития эксперимента со всеми его сложностями, несовершенствами и неоднозначностью результата.
Есть забавная история о том, что первую часть «Дневника…» редакторы журнала «Красная новь» приняли за отредактированный «человеческий документ» и поместили в раздел читательских писем «От земли и городов». Это неудивительно: Огнёв очевидно перенимает общий интерес писателей 1920-х к использованию документальных свидетельств, к концепции «литературы факта», при этом оказываясь изобретательным имитатором и тонким психологом. Он виртуозно владеет подростковым языком — небрежным, местами грубоватым, жертвующим правильной структурой речи ради краткости и быстроты, богатым на специальную лексику. От Кости Рябцева мы «слышим» и озорной школьный сленг (тут самое забавное — замечать, что некоторые его словечки остались в употреблении с начала прошлого века — например, «втюриться», а другие — как любимое Костей «дать дралка́», — совсем нам незнакомы), и остроумные, очень «двадцатнические» сокращения (школьные работники — «шкрабы», учитель Николай Петрович Ожигов — Никпетож и т.д.). Автор не скупится на дополнительные документальные жанры: в тетрадку с записями Рябцева «вклеены» стилизованные журнальные рассказы, заметки из школьных стенгазет, письма, стихи и заполненные анкеты. Задокументированным оказывается не только сам герой, но и окружающая его действительность, со всем многообразием её проявлений и языков. Картина подростковых размышлений, нигде не ужатая и не замолчанная, тоже вполне в духе смелых, раскрепощённых двадцатых. Мучающие Костю вопросы пола, связанные с ними переживания, происшествия и неудобства, занимают в книге место, вполне адекватное их месту в голове и теле реального пубертатного подростка.
«Дневник Кости Рябцева» — захватывающее, но одновременно тревожное чтение. Как и должно быть в хорошем литературном дневнике, в какой-то момент появляется неуютное чувство, что бал в повести задаёт уже не Н.Огнёв, а сам Костя Рябцев и его непростой характер. Учитывая, что Костины поступки рождаются из эмоциональной смеси интуитивной нравственности, нахватанной политической и социальной пропаганды и всесильных подростковых инстинктов и самолюбия, следить за его каждодневной жизнью оказывается занятием сродни катанию на американских горках. Переживая за Костю, как за самого себя, читатель оказывается в нервной власти его неспокойного темперамента, будучи бессилен остановить или вразумить почти оживающего во время чтения героя.
Несмотря на все свои достоинства, «Дневник» остаётся книгой удивительного парадокса: мастерски нарисованный психологический портрет подростка не получается узнаваемым, потому что рождён слишком невероятным временем. Образ мышления и школьный опыт ребёнка 1920-х (каким бы типичным характером он ни обладал) оказываются настолько уникальными, что на практике они неприложимы ни к чему нам известному. Дело не только и не столько в других реалиях, хотя их тоже хватает — кроме уже упомянутого Дальтон-плана, в школе кипит общественная жизнь во многих непривычных для нас формах: собрания и советы, комитеты и ученическое самоуправление, работа с комсомольской ячейкой, развитая система влиятельной школьной прессы. Дело в другом: вся эта активность только-только зарождается и ни для чего нет готовых форм и известных решений. Любое действие требует интеллектуального или творческого усилия, и у всех, даже у детей есть свобода эти усилия прикладывать. Так, политические школьные организации ещё не сформированы, пионеры ещё не обладают для Кости Рябцева каким-либо авторитетом: «У нас организовался отряд “юных пионеров”. Нужно давать торжественное обещание, потом ходить кругом зала с маршировкой, потом не курить и всякое такое. Записались все любители пофорсить». Зато чуть позже он сам станет курировать форпост младших пионеров, самостоятельно придумывая для него занятия и задачи (правда, с довольно относительным успехом). Эта необходимость постоянного изобретения с нуля — негласная подоплёка творческого пыла 1920-х, который мы так хорошо знаем по авангардному искусству, но который, как следует из «Дневника…», невероятным образом пропитывал всё, даже самые повседневные сферы жизни. Именно она, судя по всему, и сформировала подростка с незнакомым, непривычным для нас мировоззрением.
В «Дневнике Кости Рябцева» и дети, и взрослые «строят коммунизм» (каждый в меру своей заинтересованности в нём), но не манифестационно и не умозрительно, не повторяя автоматически ритуалы (их ещё не существует), а искренне. Они стараются на практике изменить то небольшое, что они в состоянии изменить, — будь то устройство школы или себя самого. Они ощущают личную ответственность за окружающую действительность и своё право на её изменение, то есть обладают политическим (или гражданским) самосознанием. Причём Косте Рябцеву оно присуще более, чем кому-либо другому в книге, — и поэтому он кажется нам таким экзотическим. Ключа к его логике и мотивациям в современном нам обществе, давно привыкшем не считать общественное своим личным делом, — нет. А в 1920-е здоровое (то есть активное и критическое) политическое мышление, оказывается, формировалось в рамках естественного детского взросления, и это — самое поразительное из всего, что рассказывает нам Огнёв о школе тех лет.
Из «Дневника…» явно следует, что эта подростковая черта лишь до некоторой степени результат сознательного педагогического эксперимента, по большей части это плод «изобилия эпохи» (по выражению одного из учителей Кости Рябцева), внезапного, возникшего как следствие хаоса и огромного усилия, энтузиазма среды к самостоятельным решениям и необычным подходам. То есть ― плоть от плоти своего времени, бурных 1920-х, которые для нас сегодняшних остаются этаким Дальтон-планом — много обещавшим, но оборвавшимся и пока неповторимым экспериментом, читать об удивительных эффектах которого бесконечно интересно.
Анастасия Амирова, иллюстратор этой книги, тоже как будто увидела время стоящим впереди сюжета и персонажей «Дневника…». Она почти не вырисовывает героев, её иллюстрации не ведут нас по повествованию. Используя технику фотоколлажа (логично отсылающую к опытам визуального искусства 1920-х), она выхватывает из прошлого лица и их выражения, позы и одежду, вывески и архитектуру. Вырезая, компонуя, дорисовывая и выделяя цветом, она составляет из них резкое, динамичное, одновременно смешное и пронзительное в своей сконструированности подобие сюжетных сценок. И хотя их можно разгадать и соотнести с текстом, главными в них остаются заимствованные фотографические реалии: даже приспособленные к каким-то нашим нуждам, они не оставляют своего основного отчаянного занятия — свидетельствовать о совсем других, давно прошедших временах.
Ольга Виноградова
