Владимир Короткевич. Дикая охота короля Стаха

Короткевич, В. С. Дикая охота короля Стаха ; Цыганский король : повести / Владимир Короткевич ; [пер. с белорус. и коммент. П. Жолнеровича ; худож. Ю. Яковенко]. — Санкт-Петербург ; Москва : Речь, 2017. — 279 с. : ил.

korotkevitchБелорусского советского прозаика Владимира Короткевича никогда не относили к категории «детских писателей», но его романы, прежде всего «Дикая охота короля Стаха» (с учётом весьма стильной экранизации) и «Чёрный замок Ольшанский», вполне подходящие под определение «приключенческих», долговременно присутствовали в круге подросткового чтения. Поэтому и здесь мы не можем не представить новое издание прозы Короткевича, выполненное «Речью».

В книге две вещи — «Дикая охота…» в новом переводе, сделанном по полной авторской версии романа, а вместе с нею «Цыганский король» — страшная, чёрная, драматичная, гомерически смешная повесть «в духе фламандской школы», как отозвался о ней кто-то из деликатных литературоведов. И это новое издание — отличный повод перечитать знакомые тексты и отметить, за что мы любим (а ведь мы любим) их автора.

Прежде всего видно, что Короткевич — прозаик в высшей степени «литературный». Представленные тексты можно без особого труда раздёргать на отдельные мотивы, известные нам по другим и третьим книгам, классическим и не очень. (Если бы я была недобрая, то заметила бы, что тексты Короткевича иной раз бывают здорово похожи на либретто Модиньки Чайковского к «Пиковой даме», а ещё более — на швамбранскую летопись Арделяра Кейса, в которой «утром был восход, и солнце засияло над горизонтом»). То там, то здесь однозначно узнаваемы Гоголь и Вальтер Скотт, Жуковский и Алексей Толстой, Некрасов и Булгаков, наконец пан Сенкевич и сэр Артур Конан Дойл; собственно, основной-то мотив «Охоты» преспокойно заимствован из «Собаки Баскервилей», вместе с болотным антуражем и наводящими ужас пассажами про ночные кошмары: «Стерегитесь трясины, люди, стерегитесь болот ночью, когда синие огни собираются и начинают пляски на самых гиблых местах», — рукопись, которую Берман даёт прочесть Белорецкому, очень заметно восходит к манускрипту Хуго Баскервиля (всегда приятно процитировать любимое, жуткое: «Остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно»).

korotkevitch3

Советская критика, собственно, не раз упрекала Короткевича именно в «книжности» и «вторичности», не понимая или не желая понимать, что в этом-то и прелесть, позволяющая читателю (да и, наверное, писателю) эпохи постмодернизма наслаждаться массой аллюзий и подтекстов, не теряя нити повествования.

«Цыганский король» начинается как «Дубровский», продолжается как помесь «Тараса Бульбы» с «Капитанской дочкой» и заканчивается как «Рудин», а в промежутках пьют и гуляют, поют и бранятся, любят и гибнут Гаргантюа и Пантагрюэль, Робин Гуд и Дон Кихот, Орлеанская Дева и архангельский мужик, а также все известные народу типажи кинематографической массовки: мушкетёры и пираты, индейцы и ковбои, босяки и комиссары, неуловимые и мстители — только одеты все на этот раз цыганами и составляют цыганское королевство.

korotkevitch4

Типажны, собственно, и основные персонажи: наивный юнец, в нужный час совершающий великое дело, трепетная дева, в нужный час обретающая несгибаемость Жанны д'Арк, взбалмошный тиран, в нужный час получающий заслуженный урок, снисходительный резонёр, в нужный час слагающий голову за неизвестно чью свободу.

Замечание о кинематографичности не случайно: у Короткевича был слух сценариста, операторский глаз и режиссёрский нюх (плюс соответствующее образование, подтверждённое дипломом), поэтому все его образы очень зримы и «зрелищны», хоть сейчас на экран.

Хотя, конечно, на экране невозможно передать самое главное — неподражаемую интонацию Короткевича-рассказчика.

korotkevitch5

«Так завершилась великая цыганская война, одна из самых знаменитых войн, которые вёл король Якуб Первый. Великую славу добыли в ней все мужественные борцы. Но и потери были значительные: один шляхтич отбил печёнки, упав с воза; два захлебнулись вином в погребе; пять человек перепились до смерти. Они погибли за родину. Убитых огнестрельным и холодным оружием не было. Раненых было шесть. Контуженных штукатуркою — три. Кроме того, “коронному судье” вышеназванная свинья отъела ухо. Свинью за это утром присудили к смерти и съели под чёрной подливою».

Говоря о «книжности» прозы Короткевича, нельзя не уточнить, что одновременно она и весьма фольклорна, поскольку все «антуражные» литературные мотивы и типажи восходят к фольклорным, бродячим, — лучшие писатели всегда это знают. Возможно, здесь и проявляется та самая народность, которая состоит, как известно, «не в описании сарафана».

korotkevitch6

Хотя, впрочем, и лобовой, по-советски понятой «народности» в текстах Короткевича хоть отбавляй. Как только в сюжете появляется кто-нибудь ясноглазый и страдающий, персонаж-рассказчик либо протагонист разражается восклицаниями и произносит прочувствованный монолог о несчастной судьбе белорусского народа и белорусской шляхты, белорусских матерей и белорусских сыновей, белорусcких хат и белорусской скотины, белорусских болот и белорусских чертей болотных. Думается, что здесь автор не слишком-то искренен, а скорее ироничен; искушённый же читатель невольно задаётся вопросом о том, где же здесь сам Короткевич, где его авторское начало, его собственное мировоззрение и личные идеи.

Но ответ на этот вопрос тоже, как ни странно, лежит на поверхности: в Беларуси. Однако не в той, над которой демонстративно рыдают страдатели за угнетённый народ, а в той, которую видит Короткевич — взглядом историка, художника и, о чём невозможно умолчать, страстного патриота.

korotkevitch7

Страну, которую привыкли воспринимать жалкой, отсталой и глубоко провинциальной, Короткевич видит в центре событий обитаемого мира, в самой горячей их середине. Беларусь оказывается полноправной участницей европейской истории — и соучастницей европейских историй: династических браков, дворцовых переворотов, крестьянских восстаний, научных открытий, чумных эпидемий, пышных празднеств, кровопролитных битв, геройских подвигов, стихийных бедствий, безумных страстей, страшной и непоправимой красоты… Повествование о стране и её людях превращается в нечто подобное рукописи под изысканным и комичным названием, которая найдена была в библиотеке Яновских, — «Плетение амурное, или Тысяча способов, которыми адорированный (1) кавалер свой предмет к согласию с амурным вожделением своим привести может». У Короткевича есть тысяча способов крепко и прочно влюбить читателя в эту невозможно прекрасную Беларусь, старинную и былинную, мифологическую и в то же время реальную, поэтому совсем настоящую. И к этому амурному согласию склоняемся мы весьма охотно.

Мария Порядина

1. В рецензируемом издании, к сожалению, ошибка корректора: «одарированный». В оригинале имитируется характерное для конца XVII — начала XVIII века полузаимствование иноязычного слова, восходящего к лат. adorare — «обожать, страстно любить».

Белорусского советского прозаика Владимира Короткевича никогда не относили к категории «детских писателей», но его романы, прежде всего «Дикая охота короля Стаха» (с учётом весьма стильной экранизации) и «Чёрный замок Ольшанский», вполне подходящие под определение «приключенческих», долговременно присутствовали в круге подросткового чтения. Поэтому и здесь мы не можем не представить новое издание прозы Короткевича, выполненное «Речью».

В книге две вещи — «Дикая охота…» в новом переводе, сделанном по полной авторской версии романа, а вместе с нею «Цыганский король» — страшная, чёрная, драматичная, гомерически смешная повесть «в духе фламандской школы», как отозвался о ней кто-то из деликатных литературоведов. И это новое издание — отличный повод перечитать знакомые тексты и отметить, за что мы любим (а ведь мы любим) их автора.

Прежде всего видно, что Короткевич — прозаик в высшей степени «литературный». Представленные тексты можно без особого труда раздёргать на отдельные мотивы, известные нам по другим и третьим книгам, классическим и не очень. (Если бы я была недобрая, то заметила бы, что тексты Короткевича иной раз бывают здорово похожи на либретто Модиньки Чайковского к «Пиковой даме», а ещё более — на швамбранскую летопись Арделяра Кейса, в которой «утром был восход, и солнце засияло над горизонтом».) То там, то здесь однозначно узнаваемы Гоголь и Вальтер Скотт, Жуковский и Алексей Толстой, Некрасов и Булгаков, наконец пан Сенкевич и сэр Артур Конан Дойл; собственно, основной-то мотив «Охоты» преспокойно заимствован из «Собаки Баскервилей», вместе с болотным антуражем и наводящими ужас пассажами про ночные кошмары: «Стерегитесь трясины, люди, стерегитесь болот ночью, когда синие огни собираются и начинают пляски на самых гиблых местах», — рукопись, которую Берман даёт прочесть Белорецкому, очень заметно восходит к манускрипту Хуго Баскервиля (всегда приятно процитировать любимое, жуткое: «Остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно»).

Советская критика, собственно, не раз упрекала Короткевича именно в «книжности» и «вторичности», не понимая или не желая понимать, что в этом-то и прелесть, позволяющая читателю (да и, наверное, писателю) эпохи постмодернизма наслаждаться массой аллюзий и подтекстов, не теряя нити повествования.

«Цыганский король» начинается как «Дубровский», продолжается как помесь «Тараса Бульбы» с «Капитанской дочкой» и заканчивается как «Рудин», а в промежутках пьют и гуляют, поют и бранятся, любят и гибнут Гаргантюа и Пантагрюэль, Робин Гуд и Дон Кихот, Орлеанская Дева и архангельский мужик, а также все известные народу типажи кинематографической массовки: мушкетёры и пираты, индейцы и ковбои, босяки и комиссары, неуловимые и мстители — только одеты все на этот раз цыганами и составляют цыганское королевство.

Типажны, собственно, и основные персонажи: наивный юнец, в нужный час совершающий великое дело, трепетная дева, в нужный час обретающая несгибаемость Жанны д'Арк, взбалмошный тиран, в нужный час получающий заслуженный урок, снисходительный резонёр, в нужный час слагающий голову за неизвестно чью свободу.

Замечание о кинематографичности не случайно: у Короткевича был слух сценариста, операторский глаз и режиссёрский нюх (плюс соответствующее образование, подтверждённое дипломом), поэтому все его образы очень зримы и «зрелищны», хоть сейчас на экран.

Хотя, конечно, на экране невозможно передать самое главное — неподражаемую интонацию Короткевича-рассказчика.

«Так завершилась великая цыганская война, одна из самых знаменитых войн, которые вёл король Якуб Первый. Великую славу добыли в ней все мужественные борцы. Но и потери были значительные: один шляхтич отбил печёнки, упав с воза; два захлебнулись вином в погребе; пять человек перепились до смерти. Они погибли за родину. Убитых огнестрельным и холодным оружием не было. Раненых было шесть. Контуженных штукатуркою — три. Кроме того, “коронному судье” вышеназванная свинья отъела ухо. Свинью за это утром присудили к смерти и съели под чёрной подливою».

Говоря о «книжности» прозы Короткевича, нельзя не уточнить, что одновременно она и весьма фольклорна, поскольку все «антуражные» литературные мотивы и типажи восходят к фольклорным, бродячим, — лучшие писатели всегда это знают. Возможно, здесь и проявляется та самая народность, которая состоит, как известно, «не в описании сарафана».

Хотя, впрочем, и лобовой, по-советски понятой «народности» в текстах Короткевича хоть отбавляй. Как только в сюжете появляется кто-нибудь ясноглазый и страдающий, персонаж-рассказчик либо протагонист разражается восклицаниями и произносит прочувствованный монолог о несчастной судьбе белорусского народа и белорусской шляхты, белорусских матерей и белорусских сыновей, белорусcких хат и белорусской скотины, белорусских болот и белорусских чертей болотных. Думается, что здесь автор не слишком-то искренен, а скорее ироничен; искушённый же читатель невольно задаётся вопросом о том, где же здесь сам Короткевич, где его авторское начало, его собственное мировоззрение и личные идеи.

Но ответ на этот вопрос тоже, как ни странно, лежит на поверхности: в Беларуси. Однако не в той, над которой демонстративно рыдают страдатели за угнетённый народ, а в той, которую видит Короткевич — взглядом историка, художника и, о чём невозможно умолчать, страстного патриота.

Страну, которую привыкли воспринимать жалкой, отсталой и глубоко провинциальной, Короткевич видит в центре событий обитаемого мира, в самой горячей их середине. Беларусь оказывается полноправной участницей европейской истории — и соучастницей европейских историй: династических браков, дворцовых переворотов, крестьянских восстаний, научных открытий, чумных эпидемий, пышных празднеств, кровопролитных битв, геройских подвигов, стихийных бедствий, безумных страстей, страшной и непоправимой красоты… Повествование о стране и её людях превращается в нечто подобное рукописи под изысканным и комичным названием, которая найдена была в библиотеке Яновских, — «Плетение амурное, или Тысяча способов, которыми адорированный (1) кавалер свой предмет к согласию с амурным вожделением своим привести может». У Короткевича есть тысяча способов крепко и прочно влюбить читателя в эту невозможно прекрасную Беларусь, старинную и былинную, мифологическую и в то же время реальную, поэтому совсем настоящую. И к этому амурному согласию склоняемся мы весьма охотно.

 

Мария Порядина

 

 

1. В рецензируемом издании, к сожалению, ошибка корректора: «одарированный». В оригинале имитируется характерное для конца XVII — начала XVIII века полузаимствование иноязычного слова, восходящего к лат. adorare — «обожать, страстно любить».