Супрематизм – детям: исследователь Кирилл Захаров о советской книге без слов

Считается, что произведение для детей, состоящее из одних лишь иллюстраций – современное явление, характерное для зарубежной литературы. В действительности это не совсем так. Сегодня в России «безмолвные книги» и правда встречаются довольно редко, но сто лет назад именно в СССР возникли художественные издания без слов, рассчитанные на дошкольников и школьников. О них и об особенностях экспериментальной советской детской литературы с исследователем и критиком Кириллом Захаровым поговорил обозреватель Артём Роганов.

Артём Роганов: Кирилл, здравствуйте, хотелось бы начать на самом деле с вашего пути эксперта в области детской книги. Как вы стали интересоваться иллюстрированной литературой и в частности её историей?

Кирилл Захаров: Я просто любил читать, ещё со школы. И вроде бы я делал попытки уйти куда-то в сторону – сейчас уже даже не помню, какие – но возвращался опять к книжкам. Конечно, я и сам пробовал писать, однако творчество довольно зыбкая материя. А вот редакторская или исследовательская работа в моём случае приводила и приводит к ощутимым результатам. Что касается именно детской книги, то всё началось, когда я достаточно непредсказуемо для себя устроился работать в РГДБ и попал в отдел комплектования. Это отдел, где надо регистрировать книги, которые приходят в фонд библиотеки. Довольно тяжёлая работа, хотя есть люди, которые отлично с ней справляются – снимаю перед коллегами шляпу. И так совпало, что там мне встретились старые книги, в частности, из фондов «Детгиза». Помню, как сейчас: я взял в руки книгу с иллюстрациями Трауготов и вдруг понял, что огромный пласт культуры мне неизвестен, а он очень интересный, богатый и искусный. Потом я отыскал ещё более давние произведения, например, книгу Агнии Барто с картинками Константина Ротова «Снегирь» или работу и сегодня малоизвестной художницы Лидии Поповой «Мельница». Я поразился, насколько они интересные, и понял, что с этими книгами мне хочется остаться.

Барто, А. Снегирь / рис. К. Ротова. М.; Л.: Детгиз, 1939

Артём Роганов: На ваш взгляд, советская детская иллюстрация двадцатых годов была уникальным явлением? Или она вписывалась в какую-то общемировую тенденцию?

Кирилл Захаров: Детская книга в СССР выросла из модернистских течений в искусстве, разумеется, общеевропейских. В то же время она была мало того, что модернистской – она была и просто оригинальной, и производилась в промышленных масштабах. То есть, явление само по себе советское, я без всяких сомнений после нескольких лет его изучения могу сказать, что здесь мы задавали первую ноту. Какие-то заметные эксперименты в этой области на Западе начались уже после того, как была проведена серия выставок советской книги в Европе. Это можно наблюдать на конкретных примерах: допустим, у эмигрантки Александры Экстер, жившей во Франции, вышла в конце тридцатых годов на французском языке книга «Панорама реки», очень похожая на «Реку» советской художницы Елены Сафоновой. Неизвестно, была ли тут непосредственная преемственность, но книга Сафоновой появилась раньше. Тут же можно вспомнить другую эмигрантку Натали Парэн, которая прямо перенесла во французскую детскую книгу приемы конструктивизма.

Сафонова, Е. Река : книжка-картинка [ репринт изданий 1930 и 1935 годов]

Артём Роганов: А в чём заключалась уникальность?

Кирилл Захаров: Советские художники предложили книгу принципиально нового образца. Кроме рисунков в стиле авангардной, модернистской живописи, ей была свойственна и неожиданная демократичность. Книги издавались на дешёвой бумаге, были рассчитаны на то, чтобы дети их быстро читали, разглядывали, даже мяли. На Западе к такому в двадцатые годы ещё не пришли. Чуть позже появились схожие эстетически демократичные издания и зарубежом. Благодаря экспериментам в раннем СССР стало понятно, что детская книга может отталкиваться от авангарда или ар-нуво, быть совсем простой и всё равно быть шедевром. Выяснилось, что необязательно рисовать какой-то пряничный детский мир с цветами и куклами, а можно изображать быт, улицу, повседневность.

Сафонова, Е. Река : книжка-картинка [ репринт изданий 1930 и 1935 годов]

Артём Роганов: С модернистской основой понятно. А в чём ещё, на ваш взгляд, заключались основные предпосылки для возникновения советского авангарда в детской литературе?

Кирилл Захаров: После революции, на волне настроения, что нужно воспитывать нового человека, в том числе новых коммунистических детей, появился серьёзный запрос и на новую детскую книгу. Отсюда и эксперименты, которые приветствовались, пока в середине тридцатых не выработали некий строгий образец, и авангардная тенденция не кончилась. Яркий пример того, как детская книга рождалась из футуризма – случай художницы Веры Ермолаевой. Почти сразу после революции, в восемнадцатом году, она организовала так называемую артель, сообщество под названием «Сегодня». Артель творила в духе футуристов: ограниченный тираж, картинки, сделанные в технике линогравюры. В том числе в «Сегодня» выпускались детские книги. Они, как и в целом книжные проекты футуристов, были грубые, по-хорошему топорные, сделанные нарочито в пику предыдущей традиции. Позднее Ермолаева работала ещё и с Малевичем, например, её более поздняя серия иллюстраций к стихотворению Асеева «Топ-топ-топ» полна супрематистской эстетики. В перерождённом, конечно, виде – без ровных фигурных плоскостей, можно сказать, такой детский пост-супрематизм. Хотя, разумеется, читатель-ребёнок просто увидит яркие и смешные, необычные рисунки. Кстати, похожий принцип заметен и у Владимира Лебедева в его «Мороженом». Лебедев ещё к тому же был плакатистом, то есть плакатное искусство тоже повлияло на становление советской детской книги.

Асеев, Н. Топ-топ-топ / Николай Асеев ; рисунки В. Ермолаевой. — М.-Л. : Госиздат, 1925

Артем Роганов: Как раз «Охота» Владимира Лебедева – наверное, самая известная советская детская книга без слов. Как и упомянутая вами «Река» Елены Сафоновой. Какие ещё подобные советские издательские проекты, полностью лишённые текста, кажутся вам особенно значимыми?

Кирилл Захаров: Сразу оговорюсь: детские книги совсем без слов были достаточно редки. Чаще слова всё же использовались, но роль текста при этом стремилась к минимуму, иногда сводилась к подписям. Такая установка на визуальность скорее всего была связана с задачей повышать грамотность – ведь ребёнку легче учиться, читая маленький текст к большим картинкам. В то же время иногда издавались и книги, составленные только из иллюстраций. Я бы обратил внимание на работы Татьяны Глебовой, подруги Введенского и Хармса, на её «День леса», а также на «Солнце и дождь». Ещё можно назвать хрестоматийный «Парк культуры и отдыха» Алфеевского и Лебедевой и редко вспоминаемую книгу Лебедева «Верхом», чёрно-белую, на любимую им тему цирка. В сущности, это даже не книга, а папка с графическими листами. Кроме того, отмечу «Лето» Алексея Пахомова – без оговорок книга художника, не то чтобы специально созданная для детей. Совсем другой, выполненной в манере «Общества художников-станковистов», но в чём-то и похожей «книгой художника» была «Посуда» Давида Штеренберга.

День леса. [Картинки для детей] / рис. Т. Глебовой. — Москва : ГИЗ, 1930

День леса. [Картинки для детей] / рис. Т. Глебовой. — Москва : ГИЗ, 1930

Артём Роганов: Когда и почему советская детская книга без слов ушла в прошлое?

Кирилл Захаров: В середине тридцатых годов стало понятно, что в сфере искусства теперь всё будет решаться иначе. Это примерно та же история, что и с коллективизацией-индустриализацией: период НЭПа закончился, вместо него наступило государственное планирование, просто сначала были спущены экономические директивы, а затем уже культурные. Книга художника и модернизм в директивы вписывались плохо, при этом многие смогли адаптироваться к новым правилам, как, например, Дейнека. Владимир Лебедев тоже сразу стал рисовать совершенно иначе. Советское искусство ведь изначально стремилось выработать общую эстетику, которая была бы понятна всем и каждому, но в итоге авангард вообще и детские экспериментальные книги в частности оказались за бортом как что-то не общедоступное. Кстати, я нередко встречаю заблуждение, что детская книга была в то время «убежищем для художника». На самом деле убежищем она могла стать только в позднесоветское время, скажем, для концептуалистов, а в двадцатые и тридцатые годы литература для детей была активным искусством, связанным с социальными и политическими процессами. Никто не собирался, да и не смог бы в ней укрыться.

Лебедев, В. Верхом / Владимир Лебедев. — Ленинград : Госиздат, 1928

Лебедев, В. Верхом / Владимир Лебедев. — Ленинград : Госиздат, 1928

Артём Роганов: Сегодняшние безмолвные книги, «сайлентбуки» – насколько сильно они связаны с той советской традицией? И чем они отличаются?

Кирилл Захаров: Советскую детскую книгу без слов часто делали именно художники, а не иллюстраторы в современном понимании. А художник, когда делает работы, объединенные общей темой, мыслит скорее некими визуальными циклами. Здесь и кроется главное отличие советской книжки-картинки от сайлентбуков – последние, как правило, подразумевают связанный сюжет, предлагают придумать историю по картинкам. Или предоставляют набор картинок, которые выстраиваются в единую фабулу. А в то время чаще создавали по сути именно циклы иллюстраций, графических работ, объединённых в книгу темой и стилем. Так построена и «Охота» Владимира Лебедева, и большинство других упомянутых примеров. Разве что «Река» Сафоновой складывается в какую-то развивающуюся историю, но она скорее исключение. В целом же, если пытаться провести линию между книгой художника и сайлентубками, то советские книги без слов могут считаться прямыми предшественниками современных.

Штеренберг, Д. Посуда / Давид Штеренберг. — Ленинград : Госиздат, 1930

Штеренберг, Д. Посуда / Давид Штеренберг. — Ленинград : Госиздат, 1930

Артем Роганов: Сегодня существует немало негативных стереотипов по поводу графической литературы. Откуда они, на ваш взгляд, берутся? Как с ними работать?

Кирилл Захаров: Мне все предубеждения насчёт графической литературы кажутся довольно странными. Бессмысленно объяснять, что в рамках книг без слов сделано много интересного, что комикс может быть искусством, а визуальный роман – высококлассным произведением. Это довольно очевидно, есть признанные образцы. И, честно говоря, я не очень часто сталкиваюсь с подобным недоверием к визуальному повествованию. Бывают некачественные иллюстрации – это другой вопрос. Наверное, какая-то часть людей просто привыкла, что книга должна быть текстовой, с картинками, которые лишь дополняют повествование, а не организуют его сами, как современные сайлентбуки или советские книги художника. Но для таких людей существует огромное количество сугубо текстовых произведений, зачем тут что-то пытаться доказывать.

Пахомов, А. Лето / Алексей Пахомов.— Ленинград : Госиздат, 1927

Пахомов, А. Лето / Алексей Пахомов.— Ленинград : Госиздат, 1927