КТО ОСТАЛСЯ С «НОСОМ»

Область интересов организаторов «взрослого» «НОСа» (аббревиатуру обычно расшифровывают как «новая словесность» или «новая социальность») — так называемая инновативная проза. Логично, что и детский «НОСик» следует той же дорогой. В программе читаем: «Наша цель в этом проекте — поиск, а если выражаться более приземлённо, то отбор детских произведений, написанных в двадцать первом веке и <…> задающих свою особую траекторию, экспериментирующих с сюжетом, стилем, языком и даже со способом коммуникации с читателем». Применительно к «детлиту» слова эти удивляют, рождают надежду на очень верный, свежий, а может быть, попросту хорошо забытый взгляд. Буквально одна-две эффектные фразы — и не только уверенно обозначена задача премии, но и многострадальная детская литература ловко вписана в общее «поле тяготения», где занимает законное достойное место. Удивляться, но менее радостно, пришлось и в Лектории Политехнического музея, когда стало понятно, что теория, как это часто бывает, опередила практику, и происходящее далеко не во всём адекватно потенциалу, заявленному в манифесте.

Видение детской литературы как важной части литературы вообще, при этом тесно связанной с областью эксперимента, — едва ли не главнейшая заявка премии. К сожалению, такое видение не было последовательно отражено в деятельности жюри; возникало странное ощущение — то ли книги из лонг-листа не до конца вписываются в концепцию, то ли инструментарий недостаточно проработан. Может, всё дело в том, что очень многие произведения вообще не были номинированы, и это ощутимо сужало пространство дискуссии? Галина Юзефович отметила «странную политику», признав отсутствие книг Андрея Усачёва и книги Линор Горалик (внесена в реестр иностранных агентов) «Агата возвращается домой». А может, дело в том, что участвовали тексты принципиально разные по объёму и адресации? Дмитрий Кузьмин, представитель экспертного совета, корректирующего деятельность жюри, заметил, что «Гвардию тревоги» Екатерины Мурашовой рано читать и в двенадцать. Как бы то ни было, критерии оценки, видимо, приходилось изобретать по ходу действия, а программа постоянно дорабатывалась и уточнялась. Было модифицировано понятие эксперимента: в детской литературе должен присутствовать разумный консерватизм (и, наверное, в силу этого «самые новаторские» тексты Артура Гиваргизова были признаны «скорее недетскими»). Чуть позже слова из положения были дополнены ещё любопытней: детская литература вообще оказалась «искусственной, выдуманной вещью», поскольку существует она не так уж долго.

Изначально подвижное понятие «новой социальности» (в одном из интервью Ирина Прохорова расшифровала его так: «это и осмысление опыта, приобретённого нами за последние двадцать лет, и переоценка прошлого, и углублённое понимание современного усложнившегося мира») при обсуждении членами жюри книги-победителя оказалось сведено фактически к «новому быту». Бесспорно актуальным было признано присутствие врача-логопеда и неполнота семьи главного героя — дескать, подобного раньше не было. Да неужели?

В какой-то момент обсуждения возникла очень важная тема: следует различать книги для детей и книги о детях. Рассматривая произведение Наринэ Абгарян в этом ракурсе, вернее будет отнести его ко второй категории; можно добавить и уточняющую ремарку — «для молодых мам». Андрей Аствацатуров отметил: здесь присутствует «двойная оптика», и в этом, делаем вывод мы, заложено своего рода новаторство. К сожалению, приходится признать: в конечном счёте, читатель этой книги всё-таки не ребёнок. Если в «Контрольном диктанте…» Артура Гиваргизова взрослые и дети неустанно обмениваются ролями, и при этом господствует именно детский вариант поведения, энергичное осмеяние абсурдных ритуалов «серьёзного» мира, то «Семён Андреич» предлагает иное, по сути, противоположное — нежный, но всё же дистанцированный взгляд, очарованный трогательными «каракулями».

Любопытен стиль: автор использует сложные слова и словосочетания, которые едва ли будут понятны ребёнку, — к примеру, «персональная иерархическая лестница». На это указал Дмитрий Кузьмин: «Мне кажется, что автор, который пишет таким языком, пишет не для детей, а про детей для их родителей». Последовавшие затем возражения звучали не слишком убедительно: «здесь из-за персонажа появляется автор» и «детям свойственно запоминать и употреблять сложные конструкции, в итоге получается комический эффект». Согласимся, что в разных книгах автор появляется по-разному, и «Петька на даче» в этом случае так же отличается от «Сказок Кота-Мурлыки», как и во всех прочих. Что до второго возражения, то навряд ли целью Абгарян было низведение ребёнка до попугая, развлекающего старших. «Инородные» слова не предполагают их выучивания и внедрения в детскую речь; они, как и «каракули», обозначают границу, некий зазор между двумя мирами, усиливая по-доброму ироничную интонацию книги. Но рассчитано это, разумеется, на восприятие взрослого человека.

К сожалению, анализ иллюстраций не входил в задачи премии, и это вовсе не было обозначено в её положении, хотя мы знаем, что во многих детских книгах (и, уж точно, в большинстве хороших) они важны никак не менее текста. Именно в случае с «Семёном Андреичем» иллюстративный ряд даёт повод для тонкого и вдумчивого исследования: если что и выводит книгу на тропу эксперимента — намеренного или нет — то это картинки Виктории Кирдий, поскольку они не просто усиливают трогательную интонацию. Здесь наблюдается даже не «двойная оптика», а настоящий «оптический обман»: работа художника даёт произведению про детей возможность «прикинуться» произведением для детей. Новаторский ли это шаг, достойный награждения, — другой вопрос, который в любом случае никак не оговаривался и не обсуждался.

Тот, кто решит, что цель вышесказанного — доказать, будто премировали скверную книгу, ошибётся. Текст Абгарян, лёгкий и очаровательный, достоин всех тёплых слов, что были о нём сказаны. Но выбор жюри лишь подчеркнул размытость критериев, он выглядел скорее результатом стечения обстоятельств, нежели действия чёткой системы и ясного видения обсуждаемого пространства. Конечно, очень многие книги вообще не были номинированы, и уже в самом начале подведение «итогов десятилетия» страдало известной неполнотой. Но даже если ограничиться тремя финалистами, причина почти единодушного признания «Семёна Андреича» победителем выявляется с трудом. Книги Гиваргизова и Седова фактически без оговорок ориентированы на детскую аудиторию, а книга Абгарян — нет. «Контрольный диктант…», вероятно, недостаточно социален, даже «антисоциален», если понимать его озорное настроение вульгарно, однако он уж точно безоглядно новаторский в отношении «стиля» и «коммуникации с читателем». «Сказки про мам» освежают привычную, даже заурядную повседневность, которая сопутствует причудливо-смешному, что в ракурсе «социальности» чуть более убедительно, чем неполная семья и визиты к логопеду. В одном «Семён Андреич» сильнее: создание яркого, запоминающегося героя названо программой премии «главным делом детского писателя». Персонажи двух других текстов привлекательны, но их множество, а здесь в центр внимания помещён один-единственный, и очень симпатичный. Впрочем, и эта победа вселяет сомнение: выбирали не героя десятилетия, а если бы выбирали, подобное решение вызвало бы не меньше вопросов. Да и все рассуждения об «эксперименте» и «коммуникации» в таком случае оказываются ненужным балластом.

Ошибётся и тот, кто посчитает этот текст попыткой расценить «Baby-НОС» как тотальную неудачу. Логика здесь самая простая: чем больше подобных начинаний, тем естественнее условия жизни и взаимодействия писателей, критиков, психологов, наконец, детей и взрослых. Не стоит также забывать, что главная (большая) премия позиционируется ещё и как своего рода исследовательская лаборатория, а потому, наделяя теми же свойствами детский спецпроект и возвращаясь к столь полюбившемуся нам слову, можно сказать, что мы имеем дело с экспериментом, который подвижник-учёный поставил на себе самом. Опыт трудно назвать успешным, но во многих смыслах он, безусловно, весьма интересен. В первую очередь, потому что стал причиной для серьёзных размышлений; потому что ставит вопросы, касающиеся самого бытования детской литературы. «Итога десятилетия», конечно, нет, как нет и речи об обещанных системе оценок и чёткости трактовок. Взамен есть ощущение, что с трудом осмотрелись и различили контуры; на смену несколько приевшемуся вопросу, а есть ли у нас детская литература вообще, приходит понимание — она вполне осязаема и парадоксальным образом сама выступает в роли «племени младого, незнакомого».

«Baby-НОС» стал одним из этапов осознания — есть целостность, а не набор огороженных участков-сегрегаций. Но вписывая детскую литературу в глобальную систему координат, нельзя судить её точно так же, как «взрослую», иначе она снова грозит превратиться лишь в менее серьёзную версию последней, в уютную вольеру с авторами, пишущими из желания сбавить тон, отдохнуть или порезвиться. Или даже в «искусственную, выдуманную вещь». Видение «подводных течений» могли предложить люди, профессионально с «детлитом» работающие, но они, к сожалению, в состав жюри не вошли. И это, кстати, очередной вопрос — о компетентном и сбалансированном сообществе экспертов из самых разных областей. Будет жаль, если идея такой удивительной лаборатории останется утопией, если детскую литературу после не слишком удачного опыта выпустят из общего поля. Она, конечно, неплохо себя чувствует и выживет в любом случае, если надо, даже став замкнутым и обособленным космосом. Что-то подобное со свойственной ему иронией предложил раздосадованный итогами «Baby-НОСа» Андрей Жвалевский. Но нам, как вы понимаете, этого совсем не хочется.

 Кирилл Захаров