Старомосковские дома и их обитатели. Россия, первая треть XIX века

 

Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас делается, не ведаем, что на свете есть и чего нет.

Такова, верно, природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность дела: видеть и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что сгорело в ней, кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, — точно как будто внутренний свет, эта беззаботная весёлость духа вылилась наружу и оставила сердце в потёмках. — Что ему там делать? — Сидит себе ни гугу. Отчего это? — Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве старинные домовые.

Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой.

…Боясь дедушки домового, все от старого до малого свято исполняли его последнее слово. Им в семье хранился мир; жили к старшим послушно, с равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся — дедушка, дескать, стучит недаром. Стерегись.

Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит — и веку нет; стены напитаются человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастёт мохом — гниль не берёт.

То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой — да внутри нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева. Вот в чём беда.

До нашествия французов много было ещё таких домов, со старинными домовыми, а после того, сколько мне по крайней мере известно, только два, по соседству, рядышком.

Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие тёплые углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь — и не хочется встать. Про печки и говорить нечего: печки были, как избушки на курьих ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и под печкой — везде житьё, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют. То были времена, а теперь другие. Бывало, всё в полночь спит мёртвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберётся страху от грозы домового, заклянётся от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице — «день мой, век мой» — с наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому: старинных домовых нет, и внутренний голос осип.

Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились ещё дедушки домовые, принадлежал одной старушке. Это была чудо, не просто старушка, а молодая старушка; зато дедушка домовой и лелеял её сон, ходил на цыпочках и… вместо обычной возни наигрывал на гуслях и распевал любовные песни.

…У старушки был внучек Порфирий. Она так любила его, нежила и берегла, что даже в комнате для предостережения от простуды он ходил в чепчике, и грудка его сверх курточки обвязана была большим платком. Так как по старому обычаю молодой человек лет до 20 считался ребёнком, то и старушка смотрела на внучка своего как на дитя, хотя ему было уже около 18 лет.

…Старинный дом по соседству был как родной брат дому старушки и также с мезонином, которого боковое окно обращалось к соседу; но стёкла от времени сделались перламутровыми.

Соседский дом принадлежал старичку больному, дряхлому, мнительному и капризному и от лет и от бед, которые он перенёс в жизни. У него оставалось одно утешение — внучка Сашенька…

[Здесь мы решаемся вторгнуться в текст и сказать, что далее следует история двух юных влюблённых, которую может прочесть всякий, кто обратится к повести А.Ф.Вельтмана; мы же спешим рассказать историю двух домов, которые были проданы своими владельцами. — М.П.]

…Покупщик двух домов распорядился умнее Порфирия и Сашеньки: соединил оба дома пристройкой, подвёл под одну крышу, и вот, не прошло месяца, из двух старых домиков вышел один новый, превесёленький дом: обшит тёсом, выкрашен серенькой краской, ставни зелёные, на воротах: «дом мещанки такой-то», «свободен от постоя» и в дополнение: «продаётся и внаймы отдаётся».

Один бедный чиновник, но у которого была богатая молодая жена, тотчас же купил его на имя жены и переехал в него жить. Но в доме нет житья.

Покуда домики были врозь, всё было в них, по обычаю, мирно и тихо и на чердаке, и на потолке, и за печками, и в подполье; ни стены не трещали, ни мебель не лопалась, ни мыши не возились. Но едва домики соединились в один, только что чиновник с чиновницей переехали и, налюбовавшись на своё новоселье, легли опочивать, рассуждая друг с другом, что необыкновенно как дёшево, за двадцать-за-пять тысяч купили новый дом… вдруг слышат в самую полночь: поднялись грохот, треск, стук, страшная возня в земле, по потолку точно громовые тучи ходят, то в одну сторону дома, то в другую…

— Я ни за что не останусь здесь жить! — вскричала молодая хозяйка. — Ни за что!

И на другой же день муж её выставил на воротах: «отдаётся внаём» — и тотчас же по требованию жены должен был нанять квартиру и переехать.

Вскоре один барин, проезжая мимо, остановился, прочёл: «продаётся и внаймы отдаётся, о цене спросить у дворника», осмотрел дом и решил нанять.

— Так ты сходи же к хозяину, узнай о последней цене, — сказал он, давая дворнику на водку. — Ввечеру я заеду.

— Слушаю, слушаю, — отвечал дворник.

Ввечеру он опять приехал.

Это был Павел Воинович.

— Ну что?

— Да что, — отвечал дворник, который успел уже клюкнуть на данные ему деньги и не мог ничего таить на душе. — Я вот что вам доложу, дом славный, нечего сказать… славный дом…

— Да что?

— А вот что: кто трусливого десятка, тому не приходится здесь жить.

— Отчего?

— Отчего? а вот отчего: я по совести скажу… тут водятся домовые.

— Э?

— Право, ей-богу! По ночам покою нет.

— А днём? — спросил Павел Воинович.

— Днём что: днём ничего, только по ночам.

— Так это и прекрасно, — сказал барин, — я не сплю по ночам, я сплю днём, так ни я домовых, ни домовые не будут меня беспокоить.

Таким образом, несмотря на предостережение дворника, барин нанял дом, переехал…

Каждую ночь домовые поднимали возню и драку на чья возьмёт; но ничья не брала. То же было и в первую ночь, когда барин, нанявший дом, отправился со своими гостями в клуб.

Стало уже рассветать, когда он возвратился домой; но что-то невесел, ему нездоровилось. Ночь не спал, и день не спится.

…Барин протосковал вечер; настала ночь, и он, исполняя условия с домовым, лёг спать и против обыкновения заснул.

На правой половине дома, где был дом старушки, бабушки Порфирия, барин устроил свой кабинет, а вместе и спальню. Тут же за печкой жил и домовой.

Только что настала полночь, он встрепенулся, как петух со сна, и собрался с новым ожесточением на бой с соперником. Вдруг слышит, кто-то всхрапнул.
— Это кто?

И домовой подкрался к спящему, приложил ухо к голове.

— Ух, какая горячая голова! — проговорил он, отступив от постели…

— А? ты ещё здесь? — гукнул домовой с левой половины, столкнувшись с ним в дверях.

— А ты ещё не выбрался вон? — сказал, стукнув зубами, домовой с правой половины, вцепясь в соперника.

Пошла пыль столбом. Возили, возили друг друга — уморились.

— Слушай: ступай вон добром!

— Ступай вон, как хочешь, добром или не добром, мне всё равно.

— Слушай: домов много.

— Много, выбирай себе.

— Ты выбирай, я постарше тебя.

— Это откуда… я и сам счёт потерял годам.

— Не считай по годам, а мерь по бородам.

— У меня обгорела в 12-м году.

— Слушай, пойдём на-мир.

— На-мир так на-мир. Давай мне дом с богатым убранством, со всеми угодьями, дом тёплый, сухой, да чтоб в доме ни одной человеческой души не жило, чтоб дом был про меня одного, про дедушку-домового: я знать никого не хочу! Чтоб дом был игрушечка, а не дом.

— Видишь! Смотри, какой дом придумал: про тебя одного. А кто такой дом будет про тебя строить?

— Не моё дело.

— Молоденек надувать.

— Ну, как знаешь.

— Постой, подумаю.

— Подумай.

— Подумаю, — повторил сам себе домовой с правой стороны, — подумаю, нет ли такой хитрости на свете.

Воротился за печку и стал думать; не лежится; вылез, ходит по комнате да твердит вслух: «Хм! Игрушечка, а не дом! Игрушечка, а не дом!»

— Что? — проговорил барин во сне.

— Построить дом, чтоб был игрушечка, а не дом! — отвечал дедушка-домовой, занятый своей мыслью и продолжая ходить из угла в угол.

— Игрушечка, а не дом? — затвердил и барин во сне, — игрушечка, а не дом!

Ночь прошла, домовой ничего не выдумал, а барин встал с постели, закурил трубку, велел подавать чай и начал ходить, как домовой, задумавшись и повторяя время от времени:
— Игрушечка, а не дом!.. Что за глупая мысль пришла мне в голову, ничем не выживешь — построить в самом деле игрушечку, а не дом?.. А что ты думаешь? Построю!

Продолжая ходить по комнате, курить трубку за трубкой и рассуждать сам с собою о постройке не простого дома, а игрушечки, барин выведен был из этой думы докладом человека, что пришли из магазинов за деньгами.

— Ах, канальи! Я им велел вчера приходить! — крикнул барин. — Мошенники! Просто ждать не будут!.. надо им ещё что-нибудь заказывать… Кто там?

— Да там фортопьянный мастер, мебельщик, из хрустального магазина, да и ещё из каких-то магазинов.

— Позови фортепьянного мастера.

Немец вошёл.

— За деньгами?

Немец поклонился.

— Отчего ты вчера не пришёл? А? — прикрикнул барин.

— Всё равно, — отвечал немец.

— Нет, не всё равно! Вчера был день, а сегодня другой… Ну, слушай, вот ещё что мне нужно: можно сделать вот такой маленький рояль, в седьмую долю против настоящего?

— Хм! игрушка? Я игрушка не делаю, — отвечал немец.

— Нет, не игрушка, а настоящее фортепьяно, в эту меру.

— Это что ж такое?

— А у меня есть такой маленький виртуоз, карлик, — ему играть… Можно?

— Хм! можна, отчево не можна, всё можна за деньги делать.

— Так, пожалуйста, сделай… В седьмую долю…

— В седьмая доля? Хорошо. Только эта будет стоить то же, что настоящая рояль.

— О цене я ни слова, — сказал барин, — только сделай, а потом мы и сочтёмся.

— Хм, — произнёс, углубившись сам в себя, немец, которого заняла уже тщеславная мысль сделать крошечный рояль на славу. — Das ist ein kurioses Werk! — сказал он, выходя и забыв о деньгах.

Вслед за ним явился мебельный мастер, потом приказчик из хрустального магазина. Одному заказал барин роскошную мебель рококо, в седьмую меру против настоящей, другому в ту же меру — всю посуду, весь сервиз, графины, рюмки, форменные бутылки для всех возможных вин.

Таким образом началась стройка и меблировка игрушечки, а не дома. Знакомый живописец взялся поставить картинную галерею произведений лучших художников. На ножевой фабрике заказаны были приборы, на полотняной — столовое бельё, меднику — посуда для кухни, — словом, все художники и ремесленники, фабриканты и заводчики получили от барина заказы на снаряжение и обстановку богатого боярского дома в седьмую долю против обычной меры.

Барин не жалел, не щадил денег.

Вот и готов не дом, а игрушка. Стоит чуть ли не дороже настоящего; остаётся, по обычаю, только застраховать да заложить в Опекунский совет…

Во всё время, когда игрушечка, а не дом строился и снаряжался, дедушка-домовой с правой стороны был вне себя от радости и по ночам ходил вокруг него и потирал руки.

«Вот оно, — думал он, — как ухитрился свет-то… Барин этот должен быть колдун: только что я показался, тотчас узнал; только что задумался, как бы ухитриться, а он в угоду мне и выдумал!..»

…Наконец дом совершенно готов, дом на семи четвертях, состоит из великолепного салона и столовой — она же и бильярдная. Салон — пол парке, обои шёлковые, мебель роскошная — люстры, лампы, канделябры, зеркала, картины, рояль, словом, всё.

— Ну, пойдём! — сказал домовой с правой стороны домовому с левой и привёл его в кабинет. Барина, по обычаю, не было дома. Ночь светлая; месяц отразился в окно на лаковом парке домика, на бронзе, на мебели: светло, как днём.

— Ну, где же?

— А вот, полезай за мной.

— Да это стол.

— Полезай!.. Ну, видишь? Что?

— Постой, борода зацепила… А-а-а-а! — проговорил с удивлением домовой с левой стороны, входя в резные золочёные двери салона.

— Что? а?

— Да! ах какая бесподобная вещь! что твоя печурка!

И домовой присел на кресла, потом на диванчик, потом прилёг на подушку, шитую синелью по буфмуслину.

— Ну, спасибо. А это что? гусли?.. а? Славная вещь!.. вот будет мне житьё… роскошь! Не то что за печкой…

«В самом деле роскошь… — подумал дедушка с правой стороны. — Жаль и уступить… право жаль!..»

— Бесподобно! Ай спасибо! — продолжал дедушка с левой стороны, растянувшись на диване. — Так уж ты владей всем домом, живи за которой хочешь печкой, а я уж здесь и расположусь…

— Э, нет, погоди ещё: ты видишь, что в доме ещё и печей нет.

— В самом деле, печей нет, как же это забыли печи выложить?

— Без печей нельзя… зима настанет, замёрзнешь.

— Нельзя, нельзя; да скоро ли их сложат?

Уверив соперника, что к зиме сложат непременно, хитрый домовой спровадил его, а сам залёг на диванчик и начал потягиваться и расправлять кости.

— Нет, приятель, извини: не видать тебе, как ушей, этого домика, я сам в нём буду жить… Как же это я прежде об этом не подумал? Какое спокойствие, удобства какие!.. Всё как по мне делано… и зеркала какие… и всё… Это что в засмоленных бутылках, постой-ка?..

И домовой отыскал между посудой и приборами штопор в меру, раскупорил бутылку шампанского.

— Мёд!.. мёд-то какой! Фу, как люди-то ухитрились!..

Бульбульбуль… выпил всю бутылку и заморгал глазами, прилёг на диван и заснул.

Повесть А.Ф.Вельтмана, причудливая и чудесная, похожа на старинную шкатулку с секретом. Самое невероятное в ней — история дома-игрушечки — истинная правда. Жил на самом деле московский барин Павел Воинович Нащокин — весёлый и добрый человек, гостеприимный хозяин, любимый друг А.С.Пушкина. Нащокин в начале 1830-х годов задумал сделать миниатюрную копию своей квартиры. «Маленький домик», точно так, как рассказано у Вельтмана, делали самые лучшие мастера. В двухэтажном «доме» были гостиная, столовая, буфетная, кабинет, спальня, бильярдная, передняя, кухня и даже подвал. Была и копия той комнаты, в которой останавливался Пушкин, когда гостил у Нащокина. Поэт живо интересовался «постройкой» домика и писал о нём жене всякий раз, когда бывал в Москве у своего друга и замечал в игрушечной обстановке какую-нибудь новость, например, фортепьяно, «на котором играть можно будет пауку». «Домик Нащокина доведён до совершенства — недостаёт только живых человечков», — это из письма Пушкина от 4 мая 1836 года. Вместе с Александром Сергеевичем бывал у Нащокина и Александр Фомич Вельтман, спустя годы написавший эту удивительную повесть. Из всего, что наполняло дом-игрушечку, до наших дней дошло свыше трёхсот предметов. Они хранятся в Доме-музее А.С.Пушкина в Санкт-Петербурге. Но дадим слово историку: «Маленький домик» не был бы так реален, не будь в нём множества обыденных, прозаических мелочей. Масляные лампы, пенковые трубки с янтарными мундштуками и длинными чубуками, чернильницы, фетровая треуголка и плюшевый цилиндр, палки с костяными набалдашниками. Из мемуаров известно, что были даже ночные туфли хозяина и очки в футляре» (Г.Назарова. «Нащокинский домик»).
— А были ли домовые? — спросите вы.
А как же без них?

Рояль в седьмую долю против настоящего, дом в седьмую долю против обычной меры, дом на семи четвертях и т.д. —старинные обороты речи, означающие: в семь раз меньше обычного.

Das ist kurioses Werk! — вот забавная работа! (нем.)

Мебель рококо — грациозный, игривый стиль рококо (первая половина XVIII века) создал лёгкую мебель, украшенную резьбой, позолотой, обитую узорчатым шёлком. На самом деле, насколько можно судить по сохранившейся обстановке «маленького домика», мебель в нём была из красного дерева и, скорее, в стиле ампир (первая треть XIX века).

Подушка, шитая синелью по буфмуслину… — синель — ворсистый шнур, скрученный из нескольких нитей. Вышивка или вязанье из синели придаёт изделию бархатистость. Буфмуслин — разновидность кисеи.

Афанасьев А.Н. Дедушка домовой // Афанасьев А.Н. Народ-художник. — М.: Сов. Россия, 1986. — С. 33-48.

Максимов С. Домовой-доможил // Максимов С. Нечистая, неведомая и крестная сила. — М.: Книга, 1989. — С. 22-31.

Назарова Г. Нащокинский домик. — На фр. и рус. яз. — Л.: Аврора, 1971. — 41 с.: [83 л. цв. ил.].