Дарья Вильке. День рождения; Тарзанка: Рассказы

В конце 2011 года в издательстве «Самокат» в серии «Лучшая новая книжка» вышел дебютный сборник прозы Дарьи Вильке «Грибной дождь для героя». Сборник составили повесть «Тысяча лиц тишины» и восемь рассказов.
Дарья Викторовна Вильке (девичья фамилия — Пронина) родилась в Москве в 1976 году. Её родители — актёры кукольного театра. Окончила факультет психологии и педагогики Московского государственного педагогического университета. С 1996 года занимается журналистикой. Работала корреспондентом радиостанции «Резонанс», затем штатным журналистом газеты «Московский комсомолец». Сотрудничала с «Аргументами и фактами» и «Литературной газетой». В 2000 году переехала в Австрию, в настоящее время живёт в Вене, работает референтом в Институте славистики Венского университета и преподавателем русского языка в Народном университете в Вене.
Серьёзно писать прозу начала недавно, в тридцать один год. Своими учителями в литературе считает Михаила Булгакова, Стефана Цвейга, Исаака Башевиса Зингера, Питера Хёга, Астрид Линдгрен, Йоке ван Леувен, Рэя Брэдбери. Из детских писателей Дарья особенно ценит Х.К.Андерсена, А.Линдгрен, У.Старка, любит А.Шарова и пьесы Т.Габбе и Е.Шварца.
Наград и премий у Дарьи пока нет, но она уже входила в разные «листы» нескольких литературных конкурсов: в шорт-лист премии «Заветная мечта» сезона 2009 года с рассказом «Туманность Архипкина», в шорт-лист премии «Рукопись года» (2011) с романом «Межсезонье», в шорт-лист Волошинского конкурса (2011) с рассказом «Помоги мне уйти», в шорт-лист Крапивинской премии (2011) и лонг-лист литературной премии «Дебют» (2011) в номинации «Малая проза» с повестью «Тысяча лиц тишины».
Первая публикация Дарьи Вильке состоялась в 2008 году в немецком альманахе «Mächte» (эссе «Die Seiltänzergeneration», на немецком языке). По-русски первый её рассказ «Туманность Архипкина» был опубликован в газете «Библиотека в школе», сразу после конкурса «Заветная мечта»; чуть позже его напечатал журнал «Кукумбер».
Дарья — одна из инициаторов создания журнала о детской литературе «Переплёт», первый номер которого вышел (пока только в Сети) в октябре 2011 года: http://vpereplete.org
Под псевдонимом Дарья Вернер опубликовала «взрослый» роман «Межсезонье» в серии издательства «Астрель» «Женская линия» (2011).

На нашу просьбу рассказать о себе Дарья ответила так:
«Вообще-то я с трудом пишу о себе — всегда не знаю, что сказать, с чего начать.
Ну, может быть, с первого яркого воспоминания?
Мне было года полтора — мы пришли в новую квартиру на окраине Москвы, в микрорайоне на отшибе, куда надо было ехать от метро на автобусе через лес, в котором тогда водились лоси. В квартире ещё было совсем пусто. Она мне показалась просто гигантской — огромная пустая квартира. А посредине одной из комнат стоял одинокий табурет — он был с меня ростом, чужой и очень пыльный. Пыль на табурете казалась пушистой, и я протянула палец, провела по ней, и показалось, что палец в мохнатой пыли утонул. И это новое, странное было таким чудесным, что я наверняка рассмеялась. Точно совершенно. Вот это чувство восхищения — наверное, так же себя чувствовали космонавты на Луне — я его до сих пор очень хорошо помню. И квартира, и табуретка, и мохнатая пыль — всё это было чудом. Ну, как такая неизвестная планета.
Мне кажется, во мне и сейчас это осталось, вот это восприятие мира. Потом мы так же приехали на ещё не благоустроенную дачу, и мне показалось, что сарайчик, который стоял на участке, — дворец. Я и до сих пор думаю, что в каждом сарае скрывается дворец. А пустые квартиры — это неведомые планеты, которые хочется исследовать. Мне кажется, в мире столько интересного и восхитительного, он так здорово придуман, что это искупает любую черноту.
Ну, а потом я росла в кукольном театре, за кулисами, мои родители — актёры. Поэтому долго мечтала быть актрисой, ну, на худой конец, режиссёром. Но потом родители-актёры всё-таки отговорили меня от этой затеи, и я пошла учиться на педагога-психолога, о чём совершенно не жалею. Только в институте я разучилась стесняться и научилась внятно выражать своё мнение.
С детства я заглатывала книги в страшном количестве — у нас дома была хорошая библиотека, и я просто брала то, что мне нравится. Меня никто не направлял и не контролировал. Правда, было смешно — многие слова я знала только в написанном виде и поэтому, произнося их, постоянно перевирала ударения.
У меня много писателей, которых я люблю и с удовольствием перечитывала бы их чаще, — если бы было время. Сейчас читаю больше детских книг, чем книг для взрослых, — как-то так получается. Вожу книги чемоданами из России — те, что издаются на русском. Остальное покупаю тут, в Вене. А ещё меня завораживают австрийские и венские легенды — это совершенно особый мир. Кстати, только попав в Вену, только пожив в другой языковой среде, я научилась по-настоящему видеть и ценить русский язык. Поэтому меня, признаюсь, очень часто задевают фразы вроде «русский — не такой выразительный, как английский или немецкий» и прочее в том же духе. Только отойдя на расстояние, мне кажется, можно увидеть всю его красоту и богатство. В первые годы жизни в Австрии был такой момент, когда я вдруг почувствовала, что язык «ускользает» — и это было жуткое чувство, наверное, как если бы мне собирались что-то ампутировать. И вот это ощущение горя от возможной утраты своего языка, наверное, заставило меня сознательно как-то относиться к русскому. Я добровольно — а не по врождённой необходимости — дала ему главное место в жизни, несмотря на то что живу в немецкоязычной среде. И это изменило внутреннее отношение к языку.
Наверное, это как у детей с матерями — пока ребёнок маленький, он не отделяет от себя маму, поэтому даже не «видит» её.
Когда я пару лет назад призналась себе, что мне очень хочется писать — и прежде всего, писать детские книги — я и представить не могла, что у меня и вправду получится. Просто стала писать рассказы — частично автобиографические. А потом вошла во вкус. Как-то так выходит, что я могу писать почти всегда и везде — я ношу в сумке блокноты и пишу даже в автобусах и трамваях по дороге на работу. Если что-то вдруг придёт в голову, я могу остановиться посредине торговой улицы, вытащить блокнот и записать то, что придумалось. Или в магазине. Или на работе. Иногда, когда пишу повесть, к примеру, в голове всё постоянно «бурлит», и поэтому в это время я хронически не высыпаюсь — до самой поздней ночи что-то придумывается. Часто я уже ложусь спать и вдруг — раз! — ещё что-то пришло в голову, и обязательно надо записать. То есть, у меня такой эксцессивно-обсессивный способ работы над текстами, наверное».

Предлагаем вашему вниманию два ранее не публиковавшихся рассказа Дарьи Вильке.

Когда мама привозит из Москвы замороженную курицу, сухие, как засохшие листья, коржи для торта «Наполеон» и сгущёнку в бело-голубых баночках — значит, всё готово.

— Эй, приходи в субботу на праздник! — кричу я тогда Пашке издалека, завидев его на участке, около помидорных кустов. Пашка кивает насмешливо и важно.
И каждый знает — какой праздник.

День рождения шёл незаметненько весь год за мной по пятам и только в июне — будто случайно, выворачивал из-за угла. Тогда я с замирающим сердцем ждала, когда же он поравняется со мной, чтобы потом обогнать ненадолго — и каждый день начинался с солнца, ослепительно-белым веером расчертившего пол спальни, и мысли: ещё два дня — и наступит день рождения.
Вечером накануне день рождения совсем не шёл из головы — я ворочалась с боку на бок, а сестра-Ася рассерженно шептала со своей кровати: «Да когда ты угомонишься уже!»

А угомониться-то было и нельзя, почему — им никому не понять. Ведь у сестры-Аси и у Симки дни рождения зимой, когда под ногами бугристый лёд и нос нужно прятать в шарф, чтобы не отморозить, у Полинки и Пашки — осенью, под аккомпанемент холодного дождя и в медовом листопаде.
Мой же день рождения синел большими лесными колокольчиками, густо пах липой и гудел большими толстыми шмелями над лугами за сторожкой. А ещё — был прохладными утренними прудами и вечерними тёплыми туманами, грустными проводами родителей в воскресенье — в Москву — и радостью, подпрыгивающей внутри тебя мячиком — оттого, что едут, едут уже гости на выходные и останутся у нас ночевать и есть пирог с чёрной смородиной.

В общем, зимним летних не понять, думала я, стараясь заснуть.
А заснув, пропускала тот самый таинственный момент, когда в комнате появлялись ПОДАРКИ.
Когда открываешь глаза — они уже тут как тут. Поэтому я сначала, проснувшись, тихонечко лежу с закрытыми глазами, уже зная — стоит их раскрыть, и увижу сразу маленький столик, неведомо кем приставленный к кровати, а на нём — свёртки и большой букет лесных, с маленькую ладонь, сине-фиолетовых колокольчиков. Ясное дело, родители принесли, но каждый раз это чудо так и остаётся неожиданным, и не верится совсем, что они смогли принести всё это совсем бесшумно, не разбудив. С этим чудом я становлюсь ещё на год старше.

А потом мы с сестрой-Асей — наперегонки, в драку — бежим по винтовой лестнице вниз, на кухню. Тоже в драку едим «обрезки» — краешки торта «Наполеон», пропитанные ванильным кремом, которые мама, как заправский хирург, отсекала от аккуратной высокой квадратной глыбы.

— Вот тут поставим стулья, а здесь — стол, — озабоченно говорила мама и кричала папе вслед, в сарай, — захвати керосиновую лампу!
Лампу, когда стемнеет, мы повесим на ветку сливы, и она станет освещать дорожку у крыльца — чтобы не страшно было ребятам бегать домой после чаю, если понадобится.

Первой я, конечно, приглашаю Полинку — она ж моя лучшая подружка.
Мы совсем разные — я и Полинка. Я — русая, а у неё волосы цвета воронова крыла, блестящие, будто голову облили тёмным шоколадом. Полинка — шоколадная голова.
Я тощая, а она — вся из округлостей, у неё вообще нет острых углов и даже локоть пухлый, с ямочкой с той стороны, которую видно не всем. Я смеюсь тихо, в себя, а Полинка заливается-кудахчет — громко, на всю улицу. Так, что слышно до леса — заразительно — и хочется сразу же бросить всё, чем занимался, и смеяться-смеяться.

«Опять костёр жгли», — говорит тогда наутро бабушка и, словно детектив, который вытаскивает из рукава неопровержимую улику, прибавляет: «Полинка смеялась».

Я долговязая, а Полинка едва достаёт мне до плеча — так что по Главной улице мы идём как гномик и великан.
Вместе из нас получается что-то толковое — ну, как если взять детский конструктор, две неравные, непонятно для чего сделанные детальки — и вместе они вдруг получаются домом и крышей.
Стоит одной начать хулиганить, вторая сразу же подхватывает. И пошло-поехало, шутит папа, и держитесь тогда, все улицы к востоку от дуба на главном перекрёстке.

— Это ж какой ущерб народному хозяйству, — говорит тогда мама и качает головой.

За неделю до дня рождения я бежала к Полинке — пригласить её самую первую на день рождения.
Полинка собирала клубнику — садилась на корточки перед каждым кустом, сосредоточенно поднимала большие разлапистые листья. Увидев ягоды, довольно крякала, придирчиво осматривала — доспели ли — и кидала лоснящиеся, готовые брызнуть соком, густо-красные в жёлтую крапину ягоды в эмалированную миску с островком ржавчины на боку.

— А мы, представляешь, в субботу в Посад с родителями едем! — радостно сообщила она мне, только я открыла калитку, — огород на Полинкином участке на виду, сразу у входа, — в Лавру пойдём. И кушать курицу-гриль.

Она помолчала и прибавила:
— И купим мясо — папа потом купаты делать будет.

Не поездка — мечта, насупилась я и не стала говорить «я приглашаю тебя». Ясно же, что Полинке некогда, что не придёт она, раз родители везут её в Сергиев Посад. Зачем же зря приглашать?

Сергиев Посад — мечта долгих летних дней, «выезд в люди», большой мир за воротами дачного посёлка.
Сначала — мчаться на машине по шоссе, вертеть головой, стараться запомнить мелькающие поля — до бесконечного горизонта — поймы ручьёв, заросшие черёмуховыми деревьями, и пасущихся на взгорках чёрно-белых коров.
Потом — въезжать в город мимо бело-сахарной величественной Лавры, мимо деревянных домов с вросшими в землю крылечками, окружённых пыльными тополями.
Канючить «мам-пап-а, пончики!», держать огнедышащий пакет, доставать припудренные белым пончики, которые обжигают язык и отдают ванилью и орехом.

— А в магазин? — спрашивал обязательно папа.
— Да-а-а! — вопили мы.

Подскакивали от возбуждения, тянули родителей на вымощенную разномастными, неровными булыжниками площадь перед Лаврой — у входа лотки с разноцветными матрёшками, потом — выщербленные гранитные ступеньки.
В этом магазине всё было волшебно и особенно, не так, как в большом городе, где на полках много всего, — даже самые простые карандаши, стройные, в деревянных мундирах, и сине-розовые ластики. Всё становилось диковинным и необыкновенным — и всё хотелось тут же купить, увезя с собой кусочек магазинного волшебства.
А самым-самым особенным была, конечно, чашка. Большая чашка, белая с синим узором в сеточку и самой замечательной ручкой на свете — чтобы пить чай, который, наверное, в такой чашке должен быть тоже особенным на вкус.
Я каждый раз замирала у витрины с чашкой и, не отрываясь, смотрела, как ловко сплетаются нежно-голубые полосочки с густо-кобальтовыми, как змеится по изящной ручке золотая бороздка.

Как пить дать, пойдёт Полинка в магазин, — думала я и обижалась.
Даже день рождения, торт «Наполеон» и утренние подарки, вдруг показалось мне, ни в какое сравнение не шли с поездкой в Посад и чашкой в голубую сеточку и с золотым ободочком там, куда нужно прикладывать губы, отпивая чаю.

Всю неделю, думая о дне рождения, я думала и о Полинке.
Может быть, нужно было её всё-таки пригласить? Вдруг это — предательство? Для меня страшнее этого ничего в мире нет. А если человек всё равно занят — тоже предательство не пригласить?

Я подловила Симку, когда тот выдёргивал свежую редиску, — руки Симкины все в земле, землёй перепачкан был даже кончик Симкиного носа.

— Симк, а как ты думаешь — вот если не позвать на день рождения человека, который всё равно занят, это предательство?
— Кто занят? Кто не придёт? — вскинулся Симка.

— Ну не зна-аю, — протянул Пашка и ушёл в сарай — будто с ним такого никогда-никогда не могло приключиться.

А потом стало совсем поздно приглашать Полинку — потому что наступила суббота.
День рождения отвлёк запахом леса — от колокольчиков, ванили и подарками.
Мы снова с сестрой-Асей наперегонки, задыхаясь от радости и возбуждения, бежали к крутой винтовой лестнице, скользя голыми пятками, отсчитывали гладкие деревянные ступеньки вниз — одна, две, ещё одна, пол!
Мама стояла на кухне в новом красном холщовом переднике и поддевала на вилку сварившиеся дымящиеся картофелины, для салата, — и её щека тоже пахла ванилью.
В этот день можно даже сорвать всю поспевшую клубнику и убежать до обеда в деревню, за шоссе, носиться с гиканьем по полям и казаться самой себе стрижом — или ласточкой.

Пока ждёшь гостей — тут-то и происходит самое интересное.

— Сделай крошки, — говорит мама и протягивает ситечко и деревянную колотушку, которой обычно разминает картофель — на пюре — или чёрную смородину, для мусса.
И начинается большое превращение: если положить в ситечко побольше коржиков от «Наполеона» — совсем белых и тех, что чуть-чуть пригорели сбоку, подолбить колотушкой, получаются разноцветные крошки.
Ты водишь ситечком над тортом, крошки налипают на жёлтый, будто восковой, крем — и получается, что у торта мохнатое, бежево-коричневое покрывало.
Или вот ещё превращение — когда мама уже уложит салат душистой горкой в большую миску, выбираешь самую круглую и сочную помидорку. И если положить её на вершину горки, она превращается в гриб.
Обычно, ещё утром, прибегает Полинка и говорит:

— Я буду точечки тыкать, да, Тётьир?

Мама, конечно же, соглашается — и Полинка, сосредоточенно сопя, обмакивает самую маленькую чайную ложечку в густой майонез и щедрыми мазками, как заправский художник, ставит точечки на помидорной шкурке. Некоторые точки получаются и не точками вовсе.

— Какие-то блямбы, — критически отзывается сестра-Ася.

Но мы не расстраиваемся, и я под конец втыкаю вокруг настоящего помидора-мухомора метёлки укропа с огорода, будто трава. Папоротник в лесу.

— Готово, — Полинка, довольная, откидывается на спинку стула и тут же начинает вертеть головой — ищет, что бы ещё превратить.

Сегодня я всё делаю сама, и сестре-Асе выпала честь украшать помидор.
Это немножко грустно. И ещё грустнее, что Полинка далеко, за полями и лесами, и, наверное, ехать в Посад в сто раз интереснее, чем идти ко мне на день рождения.

Стол на террасе, прямо около большого окна, из которого видно и яблони, и кусты шиповника, и розарий мамин с греющимися на солнце ящерицами, и даже кусочек Симкиного участка, тоже сам на себя непохож стал, под белой скатертью исчезли отломанные кусочки лакировки и страшные царапины. Просто какой-то царский стол получился — горки салатов, тарелки с огурцами и помидорами и бутылки с разноцветным лимонадом. Сестра-Ася ходила у стола кругами, глядя на ветчину и сыр голодными глазами — будто с утра не ела.

Первым пришёл Симка — он всегда раньше Пашки приходит. В самой лучшей своей футболке и новеньких брюках.

— Это тебе, — он протянул квадратный свёрток.
Вместо обёрточной бумаги Симка взял кусок обоев — в красные и синие ромбики, тех самых, что были у него на террасе и в спальне.
Мама всегда учила нас — подарок нужно сразу же рассмотреть. Симка подарил мне книгу про Муми-тролля — точь-в-точь такую, какая у меня была. Только поновее и без пятна от малинового варенья на рисунке, изображающем Тофслу и Вифслу с чемоданом.

Но я всё равно порадовалась — можно одну книжку оставить для дачи, а другую увезти в Москву, чтоб снова и снова перечитывать.

Пашка явился в белой рубашке и при бабочке. Бабочка была пыльная, не хотела сидеть ровно и всё время сбивалась набок, отчего Пашка становился похож на клоуна.

— Вот, держи, — сказал Пашка и тут же увидел стол, — ой, салат «Оливье»! А торт будет?
— Будет-будет, — успокоила его я и отнесла магнитную доску с маленькими-маленькими намагниченными шахматными фигурами в комнату.
Я сама не умею играть в шахматы — папа хотел меня научить, да я правил не запоминаю.

Папа сразу же стал кидать в костёр большие поленья — чтоб было на чём шашлыки жарить.
Симка деловито подбрасывал щепочки — с таким важным видом, будто он только и знает, как правильно делать шашлыки.
Сестра-Ася совала в костёр ветки — прямо с листьями. Они страшно дымили, и Пашка чихал картинно, громче всех, когда едкий дым заползал в ноздри — и вообще паясничал, как заправский клоун.

Не хватало Полинки — её шуток, смеха, чтобы, заразившись, смеяться до упаду. И получалось, я как бы тоже была в этом виновата — я же её не пригласила.

— К столу! — крикнула мама, выглянув с террасы в сад.

Пашка первым прибежал за стол и навалил себе на тарелку огромную гору салата, продавил в серединке кратер, окружил вулкан нежно-розовой ветчиной. Не успели мы и глазом моргнуть — стащил помидор-мухомор и украсил свою единоличную гору. Получилось, будто в кратере вулкана вдруг вырос гриб.

— Вот, — радостно подытожил он, набивая рот, — так совсем вкусно!

И вдруг замер с полным ртом:
— А где Полинка-то?
— Полинка с родителями до вечера в Посад уехала, — поспешно ответила я.
И почувствовала себя врушкой. Ведь про то, что я её даже не пригласила — умолчала.

— Как уехала? — встрепенулся Симка, — да вон она идёт!
Он даже вскочил — с вилкой в руках.

А Полинка и вправду шла. Жмурилась от солнца, перепрыгивала через камешек на дорожке, огибала дымящийся ещё мангал, сделанный из ржавой серёдки от огромного колеса. Прижимала к себе большой кулёк серо-бежевой бумаги, в которую заворачивают покупки толстые продавщицы, ловко заправляя уголки замысловатым конвертиком.

Мне захотелось провалиться сквозь землю. Вот сейчас она войдёт и увидит, что тут праздник в самом разгаре. Салаты, шашлыки. А я ей ничего не сказала — просто не пригласила. Тоже мне — лучшая подруга называется.

Я бросилась к двери, распахнула её и выпалила, от стыда и страха глядя Полинке куда-то в переносицу:
— Привет! А мы тут празднуем как раз. Проходи скорее!

Из дверей вывалились Пашка и Симка, стали хватать Полинку за руки, тащить к пахнущему салатами, дымком и малосольными огурцами столу.
А она, будто это и ничего такого — прийти и увидеть, что лучший друг празднует день рождения, на который тебя-то и не позвал, зашла на террасу — «здрасьте, Тётьир!» — и протянула мне свёрток.

— Поздравляю с днём рождения!

Свёрток оказался тяжёлым, и я поставила его на стол — чтоб не уронить. Снимая, как капустные одёжки, сухо шуршащие бумажные слои, я знала, что точно не заслужила подарка. Показались смятые, мягкие, точно лоскуты, листки — они скользили под пальцами, открывали фарфоровый бело-синий бок и ручку с золотым узором.

— Ух ты, — только и смогла сказать я.
Они все — Пашка, Симка, Полинка, сестра-Ася и родители — вдруг исчезли, и в мире остались только я и чашка.
Моя чашка.
С нежно-кобальтовой сеточкой и золотым ободком там, куда нужно прикладывать губы.

Полинка стояла и улыбалась.
— А я думала, ты до вечера уехала! — потерянно прошептала я — и это получилось будто бы извинение.
— Только за чашкой, — сказала Полинка, — я же не могла пропустить твой день рождения!

А потом был пир. И костёр. И игры. Полинка хохотала, и визгу было, что у сторожки, наверное, слыхать.
В сумерках мама внесла на потемневшую террасу мохнатый торт с разноцветными свечками. В неровном, колышущемся и оттого совсем сказочном свете все казались старше и серьёзнее.
Я загадала самое главное желание — чтобы Полинка на меня не обижалась и всегда-всегда была моим другом. Постаралась и дунула сильно-сильно — чтоб уж наверняка. Свечки погасли, а крошки разлетелись по всей террасе.
Все засмеялись.
Первый, самый большой кусок я протянула Полинке. Ясно же — лучшему другу полагается лучшее.

Раньше мы и слова такого не знали — тарзанка. А потом вдруг оказалось, что это и есть самое важное в жизни.
Однажды дядя Миша, Пашкин папа, и дядя Витя, Симкин отец, загадочно сказали:

— Пошли, кое-что покажем.

И повели нас к лесу. Сестра-Ася сначала даже испугалась — она всегда поначалу на всякий случай пугалась — ведь дядя Витя взял с собой моток толстой верёвки, а дядя Миша — нож.

Дядя Витя — ловкий и высокий, будто циркач в линялых джинсах, взобрался на берёзу у опушки. Мы, затаив дыхание, смотрели, как он ложится животом на самую толстую ветку и, обхватив её руками и ногами, кошкой, понемножку, движется вперёд.
Больше всех волновался Симка — он задрал голову, и видно было, как до синей бледности напряглось его горло.

— Кидай! — крикнул дядя Витя Пашкиному папе, слегка свесившись, — казалось, он вот-вот упадёт. Тот широко размахнулся, и плотное кольцо толстенной верёвки, будто серая кобра, метнулось вверх. Потом на верёвку внизу привязали гладкую перекладину, и получилась она — тарзанка.

И хотя мы не сами придумали и повесили её, нам казалось, что раз это дядя Миша и дядя Витя — то как бы и мы тоже. Симка важничал особенно — всё-таки это его папа рисковал жизнью ради тарзанки!

— Тарзанка! — оживился папа, услыхав новости. — Это от имени «Тарзан», человек, который жил с обезьянами в лесу и прыгал по лианам, раскачивался на них этак… ловко.

— Наверное, бицепсы вот такенные были, — мечтательно закатывал глаза Симка.

Уже выходя с улицы и огибая участок Пашки, сбивая коленками пушистые, пахнущие мёдом, кипенно-белые соцветия таволги на повороте, когда открывалась дорожка к лесу, а на опушке — наша красавица-берёза, мы чувствовали себя настоящими богачами. Буржуинами.

Словно ты в одночасье стал владельцем карусели, и все лошадки в деревянных раскрашенных попонах, разноцветные флажки, кружевом вырастающие из-под крыши-шапочки, — твои. И только в твоей власти включить круглые, яблоками-ранетками, фонарики и пустить лошадок в волшебный бег по кругу — под музыку старой шарманки.

Дойдя до берёзы, нужно было держаться за ребристую, будто обросшую жёсткой сухой шерстью верёвку. Прыгнуть, обхватить ногами, устроиться, как голубь на жёрдочке. И — раскачиваться. Чтоб ветер в лицо, сердце ухает вниз и снова взлетает — вместе с тарзанкой; мир опрокидывается, а лес круто, до одури, уходит из-под ног и потом несётся на тебя так стремительно, будто ветки и прохладные резные листья молодого клёна вот-вот коснутся твоего лица.
А можно — как неведомый Тарзан. Мне он представлялся большим и волосатым, вроде орангутанга. Симка заматывал тарзанку повыше, и мы в диком восторге неслись, раскачивались, схватившись руками за гладкую, тёплую, с зазубринами-канальцами, оставленными жуками-древоточцами, перекладину.

— Й-и-ех-х! — вопил Симка.
— Эге-гей! — гулко кричал в лес Пашка, долетая ногами до самого подлеска, и лес глухо отвечал ему: «Ей-ей-ей!»

Или можно было совсем не качаться, а просто сидеть на пригорке у разморённого жарой, душно пахнущего малинника, слушать, как Пашка рассказывает про леса в сторону Владимирской области, где «представляете, водятся гадюки во-от такой толщины, с руку мою, ей-богу, не вру!»
Смотреть, как у корней берёзы копошатся муравьи и слушать ветер в осинах.
Тарзанка тогда качалась — из стороны в сторону. И по кругу — подчиняясь настроению ветра.
«Как флюгер», — говорит Симка и зачарованно смотрит на верёвку, а она — парусом — ловит волну ветра.
Симка давно мечтает о флюгере. «Приделал бы папа на крыше петуха», — говорит он. Но петуха нет, а тарзанка — вот она, настоящий летний Симкин флюгер.

Когда приезжали гости, их первым делом тащили к тарзанке — похвалиться, отдать кусочек полёта и радости, от которой хотелось визжать долго-долго, пока из лёгких не выйдет совсем весь воздух.

Полинкина двоюродная сестра каталась на тарзанке, хохоча таким басом, что, казалось, лесная чаща содрогается.
Наш с сестрой-Асей троюродный брат Славик радостно схватился за перекладину, повисел немножко без движения — видно, потому что никто ему не объяснил, что раскачиваться надо, — вдруг отпустил руки и упал в мягкую, пушистую пыль — прямо голыми коленками.
Тарзанка или сливалась с новичками, и это была любовь с первого взгляда, или выскальзывала у них из рук скользкой рыбой. Вот такая она была самостоятельная.

Однажды мы пришли к тарзанке после обеда — а она стала другой. Висела высоко-высоко. Завязанная на толстенный узел верёвка сделала её недосягаемой для нас.

— Ой, — сказала сестра-Ася.
— Та-ак, — протянул Пашка.
— Надо же, — удивилась Полинка.
А Симка — он выше нас всех — попрыгал, пытаясь достать, и, запыхавшись, доложил:
— Не-а. Высоко.

Дядя Витя долго распутывал узел — крепкий попался, а мы молча стояли вокруг, смотрели, как тарзанка снова становится нашей, — и чувствовали, что в наш маленький рай пробрались чужаки.

Они притаились на неделю — поначалу нам казалось, что вот-вот они покажутся из-за поворота, за которым — пруд. Окажутся страшнее самых страшных хулиганов.
А через несколько дней воспоминания о них и вовсе исчезли.

В пятницу — мама убирала остатки окрошки, пахнущей квасом и укропом, в старенький, со ржавым брюхом холодильник — к нам на участок ворвались Пашка и Полинка.

— Опять, опять! — вопил Пашка, сам не свой.
Куда-то подевалась даже его всегдашняя ирония.
— Они приходили! — запыхавшись, перечисляла Полинка, и щёки от бега у неё становились всё пунцовее, — завязали тарзанку. На ДВА УЗЛА!!!

Два узла! Таким, как мы, теперь до тарзанки ни в жизнь не добраться.
Неизвестные чужаки на глазах превращались в настоящих монстров. Я поёжилась — вдруг стало зябко, хотя вовсю светило солнце.

Тарзанка болталась где-то вверху. Чужая. Недоступная.
Сестра-Ася тяжело вздохнула.
— Надо опять кого-нибудь попросить, — робко предложила Полинка.
Пашка и Симка стояли чернее ночи.
Потом Пашка дёрнул упрямо плечом, резко развернулся и зашагал к дому — так быстро, будто бежал от кого-то.

— Ты куда? — растерянно прокричал ему в спину Симка, — за папой? Я тоже с тобой!

Но Пашка только зло отмахнулся. А через пять минут показался за поворотом — с большим, полусгнившим деревянным ящиком. Ящик волочился по земле и, взрыхляя дорожную пыль, опутывал Пашку лёгким пылевым облачком.
Симка сразу кинулся помогать.

— Что ж нам, вечно кого-то просить? — деловито объяснил Пашка и принялся карабкаться на ящик.
Ящик угрожающе скрипел и качался.
— Упадёшь! — заорала вдруг сестра-Ася, кинулась к нему и обняла Пашкины ноги.
Симка тоже подбежал — держать шатающийся Пашкин постамент.
Пашка тянулся, как гимнаст, изворачивался половчее, распутывал плотно скрученные узлы.

Так дальше не пойдёт, решили мы.

— Нужно их выследить, — сказал Пашка.
Сестра-Ася втянула голову в плечи — по-черепашьи:
— А вдруг они большие?
— Конечно, большие, — усмехнулся Пашка, — вон как высоко тарзанку закинули.
— Ну выследим их — и что? — спросила Полинка.
Пашка пожал плечами:
— Там решим.
А Симка важно кивнул — поддерживая.

Но выслеживать никого и не пришлось.

Они явились однажды утром, когда солнце ещё не стояло так высоко, чтоб высушить траву на пригорке, а утренняя холодная тень ещё не ушла с берёзы прочь.

Пашка только-только спрыгнул с тарзанки — ужас как далеко, почти под ноги молодым клёнам на опушке.

Кусты на дорожке от пруда зашевелились.

Их было всего двое. Тот, что шёл вторым, показался нам настоящим великаном — тощий, с длинными, как у цапли, ногами и курчавыми, пастушьей шапкой, волосами. Губы его, огромные, на пол-лица, как почудилось мне с перепугу, выдавались вперёд — и когда он говорил, шлёпались друг об друга. Губошлёп — сказал потом Пашка.
Другой — с выбритой головой и острым носом — насмешливо и презрительно смотрел, будто пропуская через нас невидимые, опасные и вездесущие лучи, будто зная каждую мысль.
Он вальяжно подошёл к тарзанке — Пашка сразу испуганно посторонился — по-хозяйски взялся за перекладину, для виду катнулся два раза.

Мы — оцепенев, понимая, что конец пришёл нашей тарзанке, что никогда нам не справиться с ними, — смотрели, как первый, широко улыбаясь, глядя на нас сверху вниз, словно на муравьёв, вязал причудливые узлы. Показывал, хозяин тут теперь — он.

— Отвалите, малявки, — посоветовал он Полинке, угрожающе выкинув руку вперёд в непонятном жесте.
А она всего-то попросила не завязывать тарзанку.
— Вовчик, не зверствуй, — предостерегающе сказал Губошлёп.
Вовчик сразу же успокоился, будто Губошлёп, спокойный и добродушный даже вроде, и был тут главным. И они ушли.

— Война, — сказал Пашка, очнувшись.
— Война! — с жаром повторила сестра-Ася.
Полинка попробовала возразить:
— Может, поговорим с ними?

Симка возмутился:
— Ты же видела, какой он.
И повторил странный жест Вовчика.
Стало ясно — войны не избежать. И она будет беспощадной.

— Выживем ли мы — неизвестно, — серьёзно, без тени улыбки говорил Пашка.

От страха перед войной и всесильными старшими — Губошлёпом и Вовчиком («у них, небось, и подмога есть», — фантазировал Симка) — противно сосало под ложечкой и холодели, становясь скользкими, пятки.

Сначала решили попугать.
— Мы напишем записку, будто бы от твоего отца, Сим, — предложил Пашка.

«Эй, вы!» — старательно выводила Полинка кривыми буквами на слегка помятом листке — других мы не сыскали.
Полинка среди нас самая грамотная, да и почерк у всех остальных ещё хуже.
«Это моя тарзанка. Я работаю на заводе и у меня чёрный пояс по каратэ».
— Напиши обязательно «на заводе», так внушительнее, — убеждал Пашка.

«Я сделал эту тарзанку моему сыну, — продолжала писать Полинка, — завязывать на ней узлы — запрещается. Увижу — найду всех и дам по шее».
— Подпиши: «Виктор Сергеич», — сказал Симка.
Записка получилась что надо — грозная — только хулиганов и отпугивать.

Пашка налепил жвачку прямо на ствол берёзы и кулаком припечатал записку. Глаза его горели — жёлтым, как у кота, охотящегося на наглую мышь.

Идя домой, мы всё время оборачивались — белый лист записки был виден издалека, и ветер чуть шевелил её уголки.

Через день тарзанку сорвали — просто перерезали верёвку ножом — не покатаешься.
Наша записка — грязным комком — беспомощно лежала под малиновым кустом.

— Гады, — сквозь зубы процедил Пашка.
Глаза у Полинки покраснели, и мне тоже захотелось сразу плакать — от беспомощности перед чужой силой, от того, что ну совсем ничего не получается так, как хочется.

Война будто затягивала нас в воронку — теперь было ясно, что обязательно нужно отомстить. Без этого — никак.

— Я знаю, где они живут, — яростным конспиративным шёпотом сказал Пашка.
— Ты шпионил? — восхитился Симка.
Пашка небрежным жестом — мол, не стоит благодарности, я и сам знаю, что я молодец, — отмахнулся.

— Это у пруда, — он вытянул из малинника сухую колючую ветку и сеточкой принялся чертить в пыли под тарзанкой улицы и участки.

Ткнул в угол — «вот здесь».

План ясен: у Губошлёпа и Вовчика — новенькие велосипеды и любимый футбольный мяч. «Дорогущий», — уточнил Пашка.
Мы прокрадёмся — как стемнеет — к их участку и шилом («я достану», — вызвался Симка, у него дома настоящий склад полезных инструментов) попрокалываем шины. И мячик — это самое главное.
— Они первые ж начали, — будто успокаивала себя Полинка.
— Чтоб знали, как тарзанку ломать, — мстительно подытожила сестра-Ася.

Небо наморщилось облаками, потемнело тучами — зашелестели тревожно, предчувствуя грозу, осины. Первые небывало огромные капли плюхнулись в пыль под тарзанкой — разбивая пашкин рисунок, притаптывая серую муку.
Все повскакали и бросились бежать — по домам. Сестра-Ася визжала по дороге, будто её режут, Полинка хохотала и визжала тоже — дождь уже превратился в плотный ливень, он заливал за шиворот, не оставляя шанса добраться до дома сухими. А из-за горизонта подходила новая туча — чернющая, её перечёркивали молнии, и вдали, ещё глухо, грохотало.

Грозы всегда кружат над нашим посёлком — если уж летняя гроза нашла наши дачи в лесу, она располагается поудобнее и кидает молнии пригоршнями, ходит кругами помногу часов. «Аномальная зона», — говорят взрослые и переглядываются так, что становится жутковато.
Дождь хлестал, как ненормальный, над крышей грохотало так, что дом трясся.
Сестра-Ася говорила «мамочки-мамочки» и всё спрашивала, не ударит ли молния в наш дом.
Я — после каждой, ослепительно разрывавшей комнату на части, даже сквозь закрытые занавески, молнии — считала «один-два-три», отмеряя километры, которые самой сердцевине грозы осталось до нашего участка. Вдруг где-то вверху сухо растрескалось небо и грохнуло сильно-сильно. Я тут же оглохла, а свет в доме погас.
— Вырубило пробки, — спокойно сказала мама, — сидите тихо, сейчас достану свечи.
Она долго шуршала в шкафу, искала старые «свечки-на-всякий-случай», а вверху всё страшно ухало.
«Где-то ведь рядом ударило, да?» — дрожащим голосом выспрашивала сестра-Ася.
— Может быть, у пруда, не так уж и рядом, — успокаивал её папа.

Ужинали мы при свечах и засыпали под раскаты грома — гроза ушла куда-то за лес, в сторону Торбеева озера, и дождь теперь просто шуршал по крыше, убаюкивая, смывая все тревоги.

«Утро вечера мудренее», — говорила всегда бабушка.
Пашка, видать, думает то же самое — он собрал нас с самого утра, торжественно, будто скальп врага, предъявил кусок толстой верёвки.

— Ремонтировать будем, станет как новенькая, — и радостно засмеялся.
От поворота послегрозовой лес выглядел иным.
Пашка вдруг померк — а вслед за ним и мы.
Внезапное, всеобщее горе упало на нас — это в нашу берёзу вчера ударила молния. Она сломала мощный ствол, словно простую спичку, превратила дерево в бревно с привязанной к самой толстой ветке, совсем нелепой и ненужной теперь верёвкой.
От корня торчал острый древесный осколок — всё, что осталось от нашего мира: молния опалила белую древесину, оставив на ней чёрный обугленный след.

Мы молчали — и каждый думал о своём, печальном.
Сестра-Ася всхлипнула.
Было ужасно жалко тарзанки.
И вдруг оказалось, что воевать-то никому и не хотелось по-настоящему.