Неверов Александр Сергеевич

1.

Андрон Непутёвый. Александр Неверов. Два имени на обложке книги, вышедшей в 1929 году. Кто автор? Где главный герой? Не сразу разберёшь. Тем более что на соседних полках в то время можно было найти произведения Артёма Весёлого, Ивана Приблудного, Демьяна Бедного. Развернёшь газету, откроешь журнал — голова кругом пойдёт от псевдонимов, свирепых, как имена боевых кораблей. Бесстрашные, зоркие, верные, бдительные. Сейчас из всей революционной эскадры более-менее на плаву, наверное, лишь Максим Горький.

Почти позабыт Александр Неверов (настоящее имя — Александр Скобелев), автор повестей «Андрон Непутёвый», «Ташкент — город хлебный», многих рассказов и пьес. О его жизни и творчестве в советское время было написано немало, но с сотен страниц биографий, литературоведческих статей и диссертаций смотрит какое-то неживое лицо. Чуть раскрашенный портрет из некролога: пришедший в литературу «из недр крестьянских масс… типический революционный реалист, погибший в расцвете дарования, создавший целое течение среди передовой литературной крестьянской молодёжи, разносторонне талантливый художник, прозаик, критик, драматург». Судьбу писателя Александра Неверова в чём-то, наверное, можно назвать типической. Но это — типичность биографии революционного времени, противящегося любому упорядочению.

Александр Сергеевич Скобелев родился 20 декабря 1886 года в самарском селе Новиковка, но даже его родителей назвать крестьянами можно лишь условно. Отец, вернувшийся в родное село после службы в Лейб-гвардии уланском полку в Петербурге, пытался жить от земли, но крестьянский труд ему быстро наскучил. Вместе с женой и старшими детьми он отправился в поисках счастья в Сибирь, потом пытался найти себя в Самаре. Безуспешно. Карьера самарского городового не сложилась. Жена умерла, не вынеся скитаний.

Младший сын Александр не принимал участия в сибирском «походе» своего отца — всё детство он провёл в доме деда и бабки по материнской линии. Родители «настоящей неграмотной крестьянки», как он характеризовал свою мать в поздней автобиографии, содержали бакалейную лавку. Это были люди, получившие волю и круто изменившие свою жизнь благодаря Манифесту 1861 года об отмене крепостного права. Они продолжали жить в деревне, но крестьянами в полной мере уже не были. Для внука же они видели городскую «карьеру» приказчика в лавке или мастерской. Сам будущий писатель некоторое время мечтал стать половым — так поразили его «изысканные» манеры самарских официантов.

Жить на селе, не зная крестьянского уклада, не умея пахать и плести лапти, невозможно. Александр с детства освоил многие ремёсла, и позднее мужики в деревнях, где он учительствовал, удивлялись: где это он так ловко научился косить? В отличие от будущих биографов, о своих детских годах он вспоминал не как о жизни крестьянского мальчика, а скорее как об увлекательной игре. «Были годы, когда я, десяти-двенадцатилетний мальчишка, воображая себя мужиком, крестьянином, имел свой кисет с табаком, на все вещи смотрел мужицкими глазами, подсаживался к мужикам, говорил о мужицком», — отчасти из этой игры родится позднее образ маленького мужичка Мишки Додонова.

Пятнадцати лет Александр ушёл из дома своего деда. Проработал около месяца за станком в самарской типографии, но, не выдержав рутины, вернулся. Ещё несколько раз он будет уезжать из деревни и возвращаться в неё, не чувствуя себя своим ни среди крестьян, ни в Самаре или Мелекессе.

Годами ходить «в мальчиках», получая копейки и подзатыльники в надежде дослужиться до приказчика, или гнуть спину на фабрике он явно не хотел, но другого пути у деревенского паренька с тремя классами церковно-приходской школы не было. В 1903 году Александр Скобелев решает продолжить обучение и поступает в Озёрскую второклассную школу, готовившую сельских учителей.

Наступало тревожное время Первой русской революции. Событиям 1905–1907 годов, превратившим Российскую империю в парламентскую монархию, предшествовали позорное поражение в Русско-японской войне, волна революционного терроризма, многочисленные стачки. Тысячами экземпляров по стране разлетались политические брошюры, размноженные на гектографах в подпольных печатнях или прибывшие из заграничных типографий революционной эмиграции. Ученики Озёрской школы тоже собрали свою революционную библиотечку. В ней, по воспоминаниям школьных товарищей Неверова, были работы Маркса и Энгельса, различные агитационные материалы.

Если с гектографическими копиями статей ленинской газеты «Искра» всё более или менее понятно, то какие идеи несли брошюры с броскими названиями «Пауки и мухи» и «Хитрая механика», упоминавшиеся однокашниками будущего писателя? «Хитрая механика», изданная в Швейцарии политэмигрантами самой первой народнической волны ещё в 1874 году, регулярно переиздавалась и расходилась по деревням и сёлам уже третье десятилетие. С 1902 года памфлет о несправедливых налогах на крестьянские хозяйства вошёл в обойму агитационных изданий Партии социалистов-революционеров (эсеров). Эта организация, считавшая себя наследницей «Народной воли», видела двигателем будущей революции прежде всего крестьянство и была особенно популярна в сельскохозяйственных районах России. Таким же «бестселлером» революционной агитации была переведённая с немецкого языка статья «Пауки и мухи». Горячий памфлет Вильгельма Либкнехта, адресованный всем угнетённым классам, издавался как эсерами, так и их оппонентами, социал-демократами, ориентировавшимися на рабочих.

К какой именно ветви революционной мысли причислял себя Неверов со товарищи, с уверенностью сказать уже нельзя. Прав, скорее всего, один из учителей молодых бунтарей: «В программах политических партий ни я, ни мои собеседники толком не разбирались: нас стихийно захватила и подняла волна возмущения существующими порядками». Высшей точки эта волна достигла осенью 1905 года — озёрские учащиеся объявили забастовку. Отказались молиться перед занятиями и петь прославляющий царя гимн, бойкотировали уроки директора школы о. Александра Сунгурова и сочиняли о нём озорные куплеты. В довершение всего от лица учащихся в педагогический совет школы и Союз Союзов — своеобразную «федерацию» профессиональных и политических объединений, в основном либерального направления — была направлена петиция, требовавшая перевода церковно-приходских школ в ведение земств, изменения программ обучения, улучшения бытовых условий учеников.

Никаких результатов забастовка не принесла. Серьёзных репрессий, впрочем, также не последовало. Хотя выпускные документы Скобелева, признанного одним из зачинщиков бунта, содержали неодобрительную характеристику, его это мало интересовало. Он видел перед собой другой путь. К окончанию Озёрской школы Александр Скобелев вполне мог считать себя настоящим писателем.

 

2.

Весной 1906 года его первый рассказ «Горе залили» был напечатан в петербургском журнале «Вестник трезвости». Бесхитростными историями о мужиках, пропивающих последние копейки, были полны в начале века дешёвые издания, призванные отвести от водки тех самых мужиков. Скобелев сотрудничал сразу в двух таких журналах: «Вестнике трезвости» и «Трезвых всходах» (до 1909 года только там его и печатали). Именно на страницах столь специфических, зато столичных изданий появилось новое имя в литературе — Александр Неверов.

Выбирая себе псевдоним, Скобелев не пытался подчёркивать собственное «крестьянство» (его приятель Фёдор Комаров подписывал свои произведения фамилией «Яровой»). Он не спекулировал на тяготах судьбы: в начале века любой «Бедный» или «Голодный» казался бы подражателем Максима Горького. И уж точно Скобелев не собирался изобретать очередную литературную мистификацию в духе Серебряного века.

Советские литературоведы настаивали на том, что литературное имя писателя отражало его антирелигиозные взгляды. Действительно, и обучаясь в Озёрской школе, и учительствуя по деревням Самарской губернии, Скобелев не раз жёстко высказывался в отношении служителей церкви. В основном, правда, критики удостаивалось его прямое начальство — большинство школ, в которых работал Скобелев, были церковно-приходскими, и руководили ими сельские священники. От них и поступали губернским и епархиальным властям доносы на молодого педагога. Что больше оскорбляло батюшек: безбожие и политическое фрондёрство Скобелева или его стремление работать, не считаясь с учебной программой? А может быть, дело тут в личной неприязни? Сейчас уже вряд ли можно сказать наверняка.

• 
• 
• 

Детские книги А. Неверова

Если с бывшим директором Озёрской школы о. Александром Сунгуровым, получившим взыскание за ученическую стачку, отношения у Скобелева оставались враждебными, то с другими священниками он общался достаточно тепло. Жена писателя Пелагея Скобелева-Неверова вспоминала, что впервые увидела будущего супруга в церкви, спешащим на клирос перед богослужением. Пел ли он в церковном хоре или был пономарём — мы не знаем, но в любом случае эта деталь несколько смазывает образ «богоотступника Скобелева», запечатлённый в официальных биографиях. Впрочем, преувеличивать религиозность молодых педагогов (Пелагея Андреевна тоже была учительницей) не стоит. Поездка на воскресную службу в соседнее село была событием, а деревенский священник — редким образованным собеседником на сотни вёрст вокруг.

Непростым было и отношение Неверова к Богу. В одной из своих автобиографий он вспоминал, как в детстве его не раз настигало острое чувство присутствия рядом чего-то большего его самого. Не находя в советском лексиконе слов, пригодных для описания этого состояния, он из двадцатых годов называл свои детские переживания «странным цветком красоты, страха, радости и величайшей грусти перед тем, что входило в меня помимо сознания». Личный опыт веры гораздо сильнее повлиял на впечатлительного мальчика, чем казённые уроки Закона Божьего, который он зубрил в церковно-приходской школе. Религиозность будущего писателя складывалась из страстного желания встречи с чудом (пищу этим мечтам давали рассказы захожих богомольцев, находивших приют в доме деда) и не менее сильного страха неизбежного воздаяния за грехи.

В юности искренняя детская вера уступила место сомнениям, с которыми сталкивался, пожалуй, каждый русский интеллигент. Если Бог всеблаг, почему мир полон страдания и жестокости? Почему одним от рождения уготована сытая и богатая жизнь, а другим — голод и нищета? Ответов на «проклятые вопросы» Неверов не нашёл до самой смерти. Но вряд ли его можно назвать атеистом. Неверующим — да. Как апостола Фому, которому, чтобы согласиться с воскресением Христа, нужно было прикоснуться к ранам Учителя.

В его записных книжках можно найти полные отчаяния признания самому себе в том, что для веры, такой естественной в детстве, теперь не хватает ни сил, ни искренности:

«Стою, как деревянный. Пробую перекреститься. Невидимая рука наклоняет мне голову, ноги подкашиваются. Перегнувшись, падаю на колени, брезгливо обнюхиваю половицы.

— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя грешного.

А глаза, спрятанные от людей, лукаво смеются».

Уже после Октябрьской революции он начинает мыслить в духе православного обновленчества, пытавшегося примирить христианские и коммунистические идеи, но и здесь не находит утешения:

«На столе в беспорядке навалены книги. Над столом в полумраке — Ленин, Толстой и Христос в пустыне. <…> Христос на камне стиснул руки. Ленин смотрит прищуренным глазом. Величайшее смирение, величайший бунт.

— Приидите ко мне все труждающиеся…

— Пролетарии всех стран…

Я не знаю, кто прав. Я ничего не знаю. Нитки мои перепутались, клубок выпал из рук. Пятый день лежу под одеялом на койке».

Но это будет позже.

 

3.

1909 год. До Октября 1917-го — восемь лет. Толстой доживает последний год в Ясной Поляне, Ленин пишет политико-философские труды в парижской эмиграции. Неверов третий год работает сельским учителем, переезжая из деревни в деревню. Первые публикации в антиалкогольных изданиях подарили надежду стать профессиональным литератором. Переехав в Оренбург, он пишет стихи для газет и куплеты для кафешантана. В столичные журналы отправляет новые и новые рассказы из деревенской жизни. Некоторые из них печатают.

Возвращение в Самарскую губернию было внезапным. Неверов так объяснял поворот в своей судьбе:

«…меня обожгли похвалой, ... и я чуть не поскользнулся на этом пути, но письмо от Нютки Логиновой, моей первой любви, сразу меня отрезвило. Она... писала мне из Самары, что она вместе с товарищами идёт в народ и будет бороться с произволом. Такого удара я не мог перенести. Как! Она, революционерка, идёт в народ, возможно, погибнет, а я пишу стихи о старичках! Нет, это не хорошо».

Роман с Анной Логиновой (Богородицкой), развивавшийся большей частью эпистолярно, возник во время школьной забастовки 1905 года (Анна была главой стачечного комитета Ставропольской второклассной женской школы, поддержавшей озёрских «восставших»). После двух неудачных попыток сватовства («буду знаменитым писателем, а ты — моя жена») и отъезда Неверова в Оренбург отношения зашли в тупик. Анну не устраивал образ жизни, который предлагал ей Александр: «в будущем — уютная жена и мать в рамках красивого сада; в настоящем — девочка, которую не слушают и целуют так странно, что хочется плакать». Возможно, Неверов увидел в письме из Самары последний шанс воскресить утраченные чувства. Возможно, начал понимать, что литературная работа в провинции не принесёт ни быстрой славы, ни постоянного дохода.

Некоторое время Неверов действительно агитировал крестьян (это наводит на мысли о том, что и он, и Анна Логинова были близки к эсерам), в его деревенском доме проводились обыски, а сам он скрывался от возможного ареста в соседнем селе. На этом его революционная борьба закончилась. Началась учительская рутина. Месячного жалования в десять рублей едва хватало на проживание. Выручали подсобное хозяйство, помощь односельчан и редкие литературные гонорары. Так, на выручку от публикации рассказа «Музыка» Неверов купил себе костюм.

Но главное — этот рассказ, напечатанный в журнале «Современный мир», впервые удостоился критического отклика в центральной прессе. И не где-нибудь — в петербургском журнале «Аполлон», платформе зарождающегося акмеизма. Список авторов только первого выпуска — антология русской культуры Серебряного века! По алфавиту: Иннокентий Анненский, Константин Бальмонт, Александр Бенуа, Валерий Брюсов, Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов, Фёдор Сологуб. На обложке — миниатюра Льва Бакста. О театре пишет Всеволод Мейерхольд. О западной живописи — Василий Кандинский. «Письма о русской поэзии» начинает публиковать Николай Гумилёв. В том же выпуске опубликованы его классические «Капитаны».

Обзор современной беллетристики подготовлен Валентином Кривичем (псевдоним скрывает имя Валентина Анненского, сына последнего царскосельского поэта). Целый абзац посвящён рассказу Неверова:

«С большим удовольствием читается в той же книжке “Совр.[еменного] мира” рассказ г. Неверова “Музыка”. Там, правда, несколько наивно и неуверенно, но всё же внимательно и тепло зарисованы мягкие переживания семнадцатилетней Клавденьки. Только окончается эта бемольная, притушенная левой педалью “Музыка” каким-то очень безвкусным и несуразным диссонансом: ночной сторож ни с того, ни с сего поджигает флигель, откуда слышался тихий, вечерний рояль Клавденьки…»

Рецензия сколь краткая, столь же и снисходительная — петербуржскому эстету произведение сельского учителя явно запомнилось лишь страшным финалом. В отзыве Кривича важна ещё одна деталь — буковка «г.» («господин») перед фамилией Неверова. Анна Ахматова вспоминала, что в начале века для профессионального писателя такое определение было оскорбительным, поскольку «на языке того времени означало нечто стоящее вне литературы». Петербург Серебряного века был далёк от Самары не только географически.

Однако услышать в «Музыке» историю о том, как крестьяне «в потёмках, казалось, “успокоенной” деревни вновь и вновь поднимаются на борьбу», мог только человек, лишённый слуха. Рассказ гораздо ближе к идеалам чистого искусства, провозглашавшимся со страниц «Аполлона», чем к произведениям социально близких Неверову крестьянских писателей.

Семнадцатилетняя барынька, страстно желающая, но не умеющая помочь крестьянам, которых она видит только во время летних визитов в поместье, растворяет свою печаль в фортепианной пьесе. Ночной сторож слышит в звуках «злой, насмешливой» музыки совсем другое:

«В первый раз увидел себя — от широких лаптей на вывороченных ногах до последнего волоса. Увидел заплёванную вшивую наготу, пересохшие мозоли, грязью замазанные раны. Ах, как больно Парфёну. Словно молотком ударили ему по вытянутой шее. Вытопилась в сердце у него глухая печаль, разгорелась звериная злоба».

Он заводит другую мелодию: «Гремит вверху величественная, страшная музыка, поднимает, несёт… Поют пылающие стены, вздыбленное железо на крыше, вольный ветер, поёт багровая огненная ночь». Чего больше в этом концерте? Социального протеста? Ницшеанства? Той тёмной стороны человеческой природы, о которой писали в начале века и Леонид Андреев, и Михаил Арцыбашев, и Фёдор Сологуб?

Влияние последнего на творчество Неверова особенно велико и нуждается в детальном изучении. Вспомним: Сологуб десять лет проработал учителем в провинции; черты главного героя его «Мелкого беса», преподавателя словесности Ардальона Борисовича Передонова, легко увидеть в портретах учителей из рассказов Неверова. Но если из Передонова зло сочится наружу, то в неверовских учителях оно накапливается, постепенно отравляя их самих. Исходится истерикой молоденькая учительница Катрик, боящаяся стать старухой в 25 лет, как её коллега из соседнего села (рассказ «Серые дни»). Запивает от безысходности и презрения к себе учитель Стройкин, который «уважает даже батюшкину Пальму, хотя она и дрянная, противная, зажиревшая собачонка, но всё-таки уважает; правда, ему хочется завести Пальму в тёмное место и в тёмном месте переломать ей тонкие точёные ноги, но на это не хватает ни смелости, ни отчаянности…»

 

4.

Главным же источником вдохновения Неверова были не книги (на них не всегда хватало жалования), а окружавший его мир самарской деревни. Он записывал удивительные народные словечки, яркие выражения — почти всё это рано или поздно вошло в его прозу. Стремление к достоверности порой приобретало комические формы. После окончательного разрыва с Анной Логиновой Неверов просил у неё разрешения использовать историю их любви в качестве основы для рассказа, но, получив отказ, надолго оставил попытки проявить себя в лирике. К тому же в 1909 году на страницах книг Неверова поселяется другая женщина — он знакомится с Пелагеей Зеленцовой, учительницей из соседнего села. Ей посвящён уже упоминавшийся рассказ «Серые дни». Сама она вспоминала, что детали произведения вполне документальны:

«… описана моя комната, моя красавица кошка, которая всегда сидела на сундуке и ласково мурлыкала. Похожа на меня и учительница Валентина, но А.С. сказал, что нет, Валентина — это знакомая учительница, а не я».

В 1912 году молодые учителя поженились, но ещё целый год им приходилось жить порознь — земское начальство не могло подобрать село, нуждавшееся сразу в двух педагогах. Переезду к новому месту работы предшествовало рождение сына Бориса, но счастье молодой семьи оказалось недолгим. Новый учебный год стал последним мирным. 1 августа 1914 года Россия вступила в Первую мировую войну.

Уже осенью Александр Неверов был зачислен в 690-ю Самарскую пешую дружину народного ополчения. В зависимости от обстановки на фронте ратники (так назывались призванные в ополчение) воевали плечом к плечу с частями регулярной армии либо проходили службу в тылу. Неверов в сражениях не участвовал — его зачислили на фельдшерские курсы, и по их окончании он остался служить в лазарете. Поскольку часть была расквартирована под Самарой, жена и сын могли навещать его.

Февральская революция положила конец военной службе. Временное правительство, взявшее власть после отречения Николая II, одним из первых решений передало управление действующей армией выборным солдатским комитетам. «Демократические тенденции» на фронте обернулись разбродом в командовании, оправданными «революционной необходимостью» расправами над офицерами и массовым дезертирством. Популярным анекдотом 1917 года была история о том, как идущие в атаку российские солдаты приводят германцев в замешательство тем, что после каждого марш-броска голосуют, продолжать ли наступление. Положим, это преувеличение, но многие вопросы на фронте действительно решались голосованием, а сами солдатские комитеты наряду с рабочими и крестьянскими советами формировали новую структуру государственной власти, противостоящую уже не царскому, а Временному правительству. Важнейшим звеном этой структуры были съезды рабочих и солдатских депутатов, ставшие платформой для диалога делегатов с фронта и представителей радикальных политических течений. Так деморализация армии получила идеологическую основу, а «мирная» политика научилась воспринимать борьбу за власть как военную операцию, требующую простых и однозначных решений.

Делегатом одного из таких съездов от своей части был избран и Неверов. В отличие от многих фронтовиков, он не использовал это как начало политической карьеры, но на службу больше не вернулся. В городе Бузулук он встретил своего школьного товарища Георгия Сарова, окончившего Озёрскую школу годом раньше. Тот предложил Неверову сотрудничать с газетой «Свободное слово». Формально являясь внепартийным земским изданием, газета стояла на платформе партии эсеров, что вполне объяснялось взглядами Сарова, который и был её редактором. К 1917 году он не только был активным земцем, но и несколько раз арестовывался царскими властями за революционную деятельность.

Став постоянным автором «Свободного слова», Неверов впервые живёт литературным трудом. Помимо новых рассказов он пишет просветительские статьи о политике для крестьян, собирает материал для романа «Гуси-лебеди». Семья перебирается в Бузулук, но уже осенью Неверовы вернулись в деревню. Вскоре после Октябрьского переворота «Свободное слово» превратилось в пробольшевистские «Известия Бузулукского совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов», и симпатизировавшая другой политической партии редакция была разогнана.

Первая революционная зима, обернувшаяся катастрофой для крупных городов (не хватало продуктов и дров, на улицах можно было с равной вероятностью погибнуть от ножа распоясавшихся бандитов или от пули поддерживавших порядок патрулей), в деревне переживалась легче. Школа практически пустовала, но Неверова выручала специальность фельдшера, полученная в армии. Нехитрые «гонорары» за излечение болезней (яйца, молоко, картофель) были заметной прибавкой к учительскому жалованию.

• 
• 
• 

Детские книги А. Неверова

Оправившись от сыпного тифа, распространённость которого в те годы принимала масштабы эпидемии, летом 1918 года Неверов уехал на заработки в Самару. Следующий год его жизни авторы воспоминаний и исследователи либо обходят молчанием («Осенью вернуться А.С. в Елань не пришлось»), либо снисходительно объясняют политической незрелостью писателя («А. Неверов заблуждался вместе с определённой частью трудового крестьянства и демократической интеллигенции и вместе с ними шёл к пониманию разглагольствований эсеров»). С начала лета до поздней осени 1918 года Среднее Поволжье и Южный Урал, контролируемые самарским Комитетом членов Учредительного собрания (КОМУЧ), были одним из центров антибольшевистского сопротивления в разгоравшейся Гражданской войне. Писать о том, что классик советской литературы добровольно (хотя и недолго) сотрудничал с антисоветскими политическими силами, долгое время не решались.

Неверов и сам старался не привлекать внимания к комучевскому периоду своей жизни. Так, отдавая дань памяти погибшему Георгию Сарову, он обходит стороной его политические взгляды. Рассказывая о юности друга, Неверов упоминает, что уже в 1905 году тот «вошёл в один из политических кружков, работавших в то время подпольно, и на 15-м году впервые сел в Самарскую тюрьму как политический преступник». Принадлежность к большевистской партии после 1917 года старались подчёркивать и в собственных, и в чужих биографиях. Дореволюционный партийный стаж или хотя бы близость к партии-победительнице для одних становились пропуском в мир власти, для других — охранной грамотой, позволявшей, например, «компенсировать» принадлежность к дворянству или буржуазии. Отсутствие конкретики с большой долей вероятности говорит о том, что большевиком покойный не был. Aut bene aut nihil. После разгрома КОМУЧ и особенно после покушения эсерки Фанни Каплан на вождя большевиков Ленина социалисты-революционеры перешли в разряд «врагов революции». Биографическая точность могла обернуться и против автора некролога.

Насколько сам Неверов был близок к опальной партии, мы вряд ли сможем узнать достоверно. В архиве писателя не сохранилось ни одного документа за 1918 год, кроме вырезанного из газеты рассказа «В коридоре, под лампочкой» (к своим произведениям писатель относился бережно). Но в архивном экземпляре под рассказом недостаёт подписи автора — она аккуратно отрезана самим Неверовым. Причина тому — фабула рассказа. Сколько-нибудь внимательному читателю не составит труда понять, что в горе женщины, чей муж расстрелян, а маленький сын обречён умереть от голода, виноваты большевики. Впрочем, на обороте газетного листа сохранилось рекламное объявление, анонсирующее выпуск литературного сборника «Вольная деревня», среди участников которого назван и Неверов.

1918 год был чрезвычайно плодотворным для писателя. Он много пишет, будто бы навёрстывая время, когда он выкраивал для литературы ночные часы, свободные от подготовки к урокам. Большая часть его рассказов этого периода опубликована в правительственной комучевской газете «Народ», где он заведовал отделом крестьянской жизни. Помимо этого Неверова печатают, как минимум, четыре поволжских журнала. Если рассказы выходят под его литературным именем, то для фельетонов он изобрёл новый псевдоним — «Борис Зеленцов». Вновь разлучённый с семьёй, Неверов составил его из имени сына и девичьей фамилии жены.

В октябре Красная Армия взяла Самару, и правительство КОМУЧ переехало в Уфу. Там спустя месяц его ликвидировали уже белые войска адмирала Колчака, ещё недавно считавшегося союзником эсеров. Неверов, перебравшийся на Урал вместе с эвакуированной редакцией и даже успевший опубликовать несколько рассказов уже в уфимском «Народе», каким-то чудом вернулся в Самару. Останься он в Уфе, он мог разделить судьбу Георгия Сарова, арестованного колчаковскими властями и расстрелянного в Омске в феврале 1919 года. Или подобно Виталию Бианки, также сотрудничавшему в «Народе», его могли мобилизовать в белую армию. Будущему писателю-анималисту сотрудничество сначала с эсерами, а потом с Колчаком в 1920–1930-е годы стоило пяти арестов.

 

5.

В Самаре, уже при новой, советской власти, начинается новая жизнь Александра Неверова. Весной 1919 года он пишет жене, чтобы она «бросила школу и переезжала бы совсем сюда, так как он в деревню больше не вернётся». Это «больше не вернётся» надо понимать как главный императив в жизни Неверова с 1917 года. Прочь из деревни, от бесконечных «серых дней»! Нереализованные литературные амбиции, желание порвать с постоянной бедностью и отсутствием перспектив — скорее, именно это, а не идеологические метания заставляли Неверова сотрудничать сначала с эсеровскими, а потом с большевистскими политическими изданиями. Возможно, он и сам, как мужики из его рассказов, до конца не улавливал различия между «социал-рюценерной» и «социал-мократической» партиями.

Впрочем, чем дальше, тем больше сближается Неверов с советской властью. Он активно работает во вновь создаваемых самарских газетах, печатает в них заметки, фельетоны и крохотные агитационные рассказы. Часто выступает с чтением своих произведений перед рабочими и красноармейцами. Но главное его дело тех лет — драматургия. Почти все пьесы Неверова посвящены тому, как после победы революции налаживается жизнь в деревне. И хотя он вполне понимал, что реальность совсем не похожа на агитационный театр, воспитательные и организационные задачи революционного искусства оказались созвучны его народническим идеалам. Классовая борьба в деревне ещё не была развёрнута, коллективизация проводилась в форме добровольного участия в сельскохозяйственных экспериментах. Главные враги развития деревни — те же, что и до революции: агротехническая отсталость, бесправие женщин, безграмотность и пьянство. Победить их можно путём просвещения крестьян. Неверов, почти десять лет проработавший сельским учителем, понимал, что театрализованные постановки будут намного лучше восприняты публикой, которая в массе своей просто не умеет читать.

В 1921 году поволжские деревни столкнулись с бедой гораздо более серьёзной. Засушливое лето и реквизиции продовольствия, регулярно проводимые большевиками, привели к тому, что в традиционно хлебных регионах разразился страшный голод. Поволжская катастрофа на два года стала основной темой прозы и драматургии Неверова и, как ни страшно это признавать, вывела его в писатели первого ряда. Формально в его рассказах и повестях практически ничего не изменилось. Только репортёрский слог стал суше и точнее — перед лицом повседневных смертей не до пространных рассуждений и поиска изящных метафор. Порой Неверов вообще отступает в сторону и даёт возможность пережившим трагедию людям высказаться самим. Рассказ женщины, кормящей семью трупами умерших от голода, невозможно выдумать, но это и не стенографическая запись показаний преступницы. Неверов не осуждает ни обезумевшую от горя крестьянку, ни тех, кто сделал её страдания «обыкновенными». Он оставляет читателя лицом к лицу с опытом трагедии, с травмой, которую невозможно излечить.

Концентрация горя и ужаса на страницах «голодных» рассказов кажется невыносимой. Но Неверов предлагает и противоядие — сострадание. Не засахаренную жалость к «несчастненьким», а глубокое чувство, которое рождается только после непростой внутренней работы. Читателю приходится искать ответы, немыслимые с точки зрения этики повседневной, мирной жизни. Так, Андрон Непутёвый, герой одноимённой повести, крестьянин-большевик, столкнувшийся с антисоветским восстанием в родной деревне, мучается неразрешимой дилеммой: «Не жалеть нельзя и жалеть нельзя». Неверову, а вместе с ним и читателям, и жалеть, и не жалеть приходится поставленных в условия страшного выбора героев. Напряжение, рождающееся между этими полюсами, прорывается подобно грозовому разряду. Воздух вокруг очищается — читатель перерастает сам себя. Так работает античная трагедия. Так построены лагерные рассказы Варлама Шаламова или документальная проза Светланы Алексиевич.

 

6.

«Ташкент — город хлебный» сделан по этой же схеме. За несколько десятков страниц небольшой книги читатель проходит с Мишкой Додоновым сквозь голод, отчаяние, страх, постоянную близость смерти и взрослеет вместе с юным героем.

Как и все свои произведения, Неверов писал повесть о том, чему свидетелем был сам. Летом 1921 года вместе с родным братом Петром и самарским писателем Николаем Степным он отправился на юг в поисках хлеба. В городах Средней Азии (Ташкенте, Самарканде, Джуме) были намечены своеобразные гастроли: писатели читали свои и чужие произведения, а за выступления с ними расплачивались продуктами. Положение у путешественников было не столь отчаянное, как у Мишки и Серёжки, да и ехали они не на крышах товарняков, а в ведомственном вагоне, но представления о конечной цели поездки были такие же нечёткие, как и у ребятишек из будущей повести: «Говорили, что есть такой город — Ташкент, где за одни сапоги дают три пуда муки, да не какой-нибудь, а настоящей крупчатки, за пиджак — того больше».

Умирающие на полустанках люди и безбилетные пассажиры, штурмующие поезда, воровство в толпе пассажиров и могущество Орта-чеки — всё, что позже составит фактуру «Ташкента…», каждый день видели Неверов и его спутники. В обмене домашних вещей на хлеб они и сами участвовали. Неверов рассказывал, что взял с собой на продажу «самовар, мясорубку, экономическую печку, двое сломанных часов, полдюжины рюмок…, восемь тарелок, бритву, помазок, мыльницу, “золотое яичко”, отнятое у ребятишек, женины галоши, великолепный сафьяновый бумажник». По воспоминаниям Николая Степного, коммерсантом он оказался не самым талантливым. Тем не менее, итогами поездки стали не только замысел повести и несколько законченных в пути рассказов, но и около двадцати пудов зерна.

В «Ташкенте…» звучит ещё одна тема, не явная, но важная для автора — прощание с традиционной деревенской жизнью. Дело не только в том, что голод опустошил поволжские сёла. Эхом каких-то ещё невиданных катаклизмов звучит в повести стук вагонных колёс. Паровозы будто бы выползают из преисподней: «Хотел в окно поглядеть Серёжка, а мимо будки — чудовище с огненными глазами: пыхтит, гремит, фукает. Сверху искры летят». Железная дорога в рассказах Неверова не соединяет пункты «А» и «Б». Пассажиры чугунки покидают насиженные места, спасаясь бегством от войны, революции, голода. Не все знают, куда они едут. Никто не надеется вернуться назад. Но ещё страшнее — отстать от поезда:

«Бежит Мишка жеребёнком маленьким за большой чугунной лошадью — лапти носами задевают, пиджак на плечах кирпичом висит. Не бегут ноги, подкашиваются. Тяжело дышит разинутый рот — воздуху не хватает».

Подобная погоня уже была описана в русской литературе. В есенинском «Сорокоусте»:

Неверову, который писал «Ташкент…» в Москве, тоска Есенина, покинувшего деревню ещё до революции, была знакома не понаслышке. Известна была ему и Москва Кабацкая. Только открывшиеся в годы нэпа артистические кафе Неверов недолюбливал — предпочитал более демократичные пивные. Несмотря на то, что, переехав в столицу, он много писал и жил насыщенной литературной жизнью, нередко Москва казалась ему неуютной, а собратья по перу — неискренними. Он жаловался жене:

«Вот ты, Полюшка, сердишься на меня, что я иногда захожу в пивную и пью пиво, но ты не можешь понять, как обидно бывает писателю, когда ему платят гроши за вещи сильные, интересные, а другие получают по сто рублей и больше <…> по кумовству, по личной симпатии автора».

Атмосфера Москвы начала 1920-х была своеобразным постскриптумом к Серебряному веку — никогда больше в столице на законных основаниях не действовало одновременно столько литературных групп, журналов и издательств. Карьеры складывалась во многом благодаря умению выстроить личные отношения с редакторами и завсегдатаями влиятельных литературных объединений — в этом Неверов был прав. Сам он вскоре после приезда в Москву вошёл в литературно-художественный кружок «Звено», участником которого к тому времени уже был его старый друг П. Яровой. Кружок ставил своей целью объединить «писателей в … творчестве и культурно-просветительской работе навстречу духовным запросам пролетарской массы». Ориентация на пролетариат была, скорее, новым перепевом идеи служения интеллигенции народу — кружок был, в целом, аполитичный и объединял очень разных по возрасту и художественным вкусам писателей.

Чуть позднее Неверов стал участником литературного объединения «Кузница», стоявшего на позициях Ассоциации пролетарских писателей и не на словах, а на деле стремившегося дать высказаться ещё недавно безъязыким пролетариям. В 1920-е Неверов попытался писать по-новому и даже экспериментировал с редкой для себя стихотворной формой:

Но главной темой московского периода продолжает оставаться деревня с её старыми и новыми бедами. Именно в Москве написаны и опубликованы все большие произведения Неверова: роман «Гуси-лебеди», повести «Ташкент — город хлебный» и «Андрон Непутёвый». Его много печатают, но, будто бы предчувствуя скорую смерть, он особенно стремится к живому общению с читателями и никогда не отказывается читать перед рабочими, студентами. Самая желанная его аудитория — коллеги. Неверова можно встретить не только на заседаниях «Звена» и «Кузницы», но и на встречах кружка «Современники», в Коллективе рабоче-крестьянских писателей (вскоре после смерти Неверова коллектив возьмёт себе его имя), на «Никитинских субботниках». Именно на «субботнике» состоялось одно из последних публичных выступлений Неверова. 22 декабря он участвовал в обсуждении новой повести О. Г. Савича. В конце собрания пригласил товарищей на день рождения, празднование которого хотел совместить с Рождеством.

Вечером 24 декабря ему стало плохо — начался приступ стенокардии. Больное сердце мучило Неверова с молодости. Последние месяцы он лихорадочно работал — почти все, кто оставил мемуары о его московском периоде, вспоминают непрерывный стук пишущей машинки, раздававшийся из его комнаты. Он много курил и всё больше пил. Тяжёлым ударом стала неожиданно жёсткая критика «Ташкента…» со стороны коллег по «Кузнице». Повесть ругали за «мелкобуржуазность и голый натурализм», хотя на первых чтениях она заслужила похвалы. В ноябре 1923 года Неверов покинул объединение вместе с другими крестьянскими писателями, но обида на коллег, многих из которых он считал своими друзьями, оказалась слишком тяжёлой. Жена писателя полагала, что именно несправедливое отношение коллег по цеху приблизило его смерть.

Рождественским утром сердце Неверова остановилось. Приглашённые на праздник оказались перед гробом: «Не верили. Приходили к нам. Видели его мёртвого и уходили перепуганные, растерянные». Рыдал подле трупа Фёдор Гладков, наверное, самый известный представитель «Кузницы» (именно ему посвящён «Ташкент — город хлебный»). За несколько месяцев до смерти он отчитывал Неверова за то, что сказовый строй его прозы «делает его речь рыхлой ... и чувствительной. Наше боевое искусство, — говорил он, — требует твёрдого и уверенного ритма, противоположной структуры фраз». Сам Гладков был образцовым пролетарским писателем, а его книга «Цемент», посвящённая восстановлению завода, положила начало жанру производственного романа.

Расхождения Неверова с авторами «Кузницы» имели более глубокие корни, чем вопрос о структуре фраз. В 1923 году развернулась долгая дискуссия о том, какая литература нужна советскому государству. Безоговорочное право на существование получали произведения пролетарских писателей. Однозначно недопустимыми считались книги авторов, выступавших против советской власти и, в основном, успевших эмигрировать. Наиболее острые споры велись относительно «попутчиков» — писателей и поэтов, которых ни горячими сторонниками революции, ни её противниками назвать было нельзя. Где граница между попутчиком и скрытым врагом? Должны ли происхождение или партбилет являться пропуском в литературу? Можно ли позволить писателям оставаться «вне политики»? Окончательное решение эти вопросы получат с созданием в 1934 году единого Союза писателей СССР. До того почти десятилетие советские литераторы будут стремиться «выявить классовую сущность коллег по литературному цеху».

Ситуация с «(ново-)крестьянскими» писателями была особенно сложной. Во-первых, о деревне писали абсолютно не похожие друг на друга авторы. Что может быть общего, например, у Лидии Сейфуллиной и Сергея Есенина? Главное — в начале 1920-х даже в правительстве не было единого мнения, считать ли крестьян революционным классом. Бывшие товарищи Неверова по «Кузнице», руководствуясь идеями вульгарного социологизма, посчитали его произведения чуждыми духу объединения, во многом на том основании, что их автор не был пролетарием.

Справедливости ради стоит заметить, что и сам Неверов отметился критикой «неправильных» крестьянских писателей. Ещё в начале 1923 года он опубликовал под псевдонимом серию очерков «Деревня в современной литературе». Героем одного из них стал Борис Пильняк, который, по мнению Неверова, «не любит, а точнее, не может говорить о живых лицах современной России, давшей Октябрьскую революцию». Опубликованы очерки были на страницах самого нетерпимого к «попутчикам» (в том числе и к «мужиковствующим») журнала «На посту», для которого даже «кузнецы» были недостаточно пролетарскими.

Парадоксальным образом конфликт, возможно, приблизивший кончину Неверова, обеспечил ему посмертное признание. Мёртвый писатель не мог ошибиться в политических симпатиях. Можно было закрыть глаза на его увлечение модернизмом до революции и симпатии к эсерам в 1917–1918 годах. Отсечь «второстепенные» темы и представить его как певца раскрестьянивающейся деревни:

«Можно быть крестьянином по происхождению, сельским интеллигентом, как Неверов, и — пролетарским писателем. Говоря преимущественно о деревне, Неверов говорил о ней, как большевик. Крестьянин, идейно ставший коммунистом, есть крестьянин, перешедший на точку зрения пролетариата».

Сразу же после смерти писателя готовится к выпуску семитомное собрание сочинений. Потом — ещё три тома не вошедшего в предыдущее издание. Литературоведческие статьи, сборники воспоминаний, инсценировки прозы. «Ташкент — город хлебный» входит в школьную программу. Ранняя смерть уберегла Неверова от страшных испытаний 1930-х. Ему не пришлось увидеть трагедию раскулачивания и коллективизации, дожить до времени, когда арбитром в литературных дискуссиях стал Народный комиссариат внутренних дел. О том, как конкретно могла бы сложиться судьба Неверова, можно только гадать. Бориса Пильняка расстреляли в 1938 году, его имя на полвека было вычеркнуто из российской литературы. Фёдор Гладков пережил репрессии и стал крупным литературным функционером. И то и другое — «типические» сценарии. Свой удел нашёл бы и Неверов.

* * *

Осенью 1923 года Александр Неверов ездил по самарским деревням. Творческий отпуск оказался прощанием с малой родиной. Тяжело переживавший отсутствие укоренённости в Москве, он всё же не думал возвращаться назад — связь с деревней была оборвана, пожалуй, ещё в 1914 году. Хотя и до этого: сельский учитель среди крестьян. Вроде бы и свой, да не совсем. И так всю жизнь — атеист на клиросе, беспартийный между революционеров, крестьянин среди пролетариев, провинциал в столице. Вечный попутчик. Без билета подсаженный в вагон:

«Можа, доедем!»

Дмитрий Козлов

 

Статья взята из книги: Неверов, А. Ташкент — город хлебный ; Рассказы / Александр Неверов ; [худож. А. Капнинский (Капыч)]. — Москва : Издательский проект «А и Б», 2016. — С. 125–142.

Публикуется с любезного разрешения автора Дмитрия Козлова и составителя и редактора серии «Руслит. Литературные памятники ХХ века» Ильи Бернштейна.

 

 

Сохранить