ВЕНИАМИН КАВЕРИН О ЕВГЕНИИ ШВАРЦЕ

Статья называется «Ланцелот», и тот отрывок, который здесь представлен, — лишь подступ, преамбула к основному размышлению и рассуждению Вениамина Каверина. Он хочет понять природу, глубокую тайну совсем особенной сказочной драматургии Шварца и делает это в основном на материале пьесы «Тень». Но образ самого сказочника, его, как говорится, брата по духу, Каверин находит среди персонажей «Дракона».
Он готов говорить про писателя Шварца словами рыцаря Ланцелота: «Я странник, лёгкий человек, но вся жизнь моя проходила в тяжёлых боях. Тут дракон, там людоеды, там великаны. Возишься, возишься… Работа хлопотливая, неблагодарная».

…Мне всегда казалось, что подлинный писатель бессознательно открывается, когда он ещё не умеет не только писать, но читать.
До литературы письменной, воплощённой в романе, рассказе, пьесе, возникает литература устная, и подчас переход от второй к первой затягивается на годы. Так случилось с Евгением Шварцем. Он был писателем уже тогда, когда пятилетним мальчиком попал в кондитерскую и испытал чувство, для которого (вспоминая своё детство) не нашёл другого выражения, как «чувство кондитерской». «Сияющие стеклом стойки, которые я вижу снизу, много взрослых, брюки и юбки вокруг меня, круглые маленькие столики. И зельтерская вода, которую я тогда назвал горячей за то, что она щипала язык. И плоское, шоколадного цвета, пирожное, песочное. И радостное чувство, связанное со всем этим, которое я пронёс сквозь пятьдесят лет, и каких ещё лет! И до сих пор иной раз в кондитерской оно вспыхивает всего на миг, но я узнаю его и радуюсь».
Он был писателем, когда после первого посещения театра «вежливо попрощался со всеми: со стульями, со сценой, с публикой. Потом подошёл к афише. Как называется это явление, не знал, но, подумав, поклонился и сказал: «Прощай, писаная».
Если бы уже тогда у него не было способности по-своему относиться к явлениям внешнего мира, он не испытал бы запомнившегося на всю жизнь «чувства кондитерской» и не стал бы прощаться с афишей.
И когда девятнадцатилетним юношей я впервые встретился с ним, он ещё не был писателем в общепринятом смысле этого слова, потому что ничего не писал. Но «устным писателем» он был — и выдающимся, талантливым, оригинальным…
…Он был красивый, стройный, лёгкий тогда, с хохолком чуть вьющихся волос над высоким лбом, с неизменной тонкой улыбкой на изящно очерченных губах, с умными, проницательными глазами. Его знаменитое остроумие никогда не было взвешенным, заранее обдуманным, рассчитанным на успех… Острословие окрашивало его отношения с людьми, заставляя догадываться, что оно в чём-то отражает самый способ его существования. Необычайно располагая к нему, оно и было тогда его «устной литературой»…
…В журналах «Ёж» и «Чиж» «устная» литература впервые потребовала реального, закреплённого воплощения. И Шварц стал записывать её. В том сложном пути, который ему предстояло пройти до драматургии, это было важным этапом. Но почему так долго продолжался «инкубационный период»? «Как-то я пристал к нему с этим вопросом, — пишет в своих воспоминаниях Слонимский, — и он ответил:
«Если у человека есть вкус, то этот вкус мешает писать. Написал — и вдруг видишь, что очень плохо написал. Разве ты этого не знаешь?»…
…Всю жизнь ему «не писалось». Горькая нота неуверенности в себе звучит в дневниках, как камертон, к которому прислушивается, настраивая свой инструмент, музыкант.
«Есть много ощущений сильных и ясных — вдруг увидишь цвет подбородка, тень на снегу, и никуда не возьмёшь. Нечем (18 апреля 1942 г.).
«Вчера не написал ни строчки, потому что у меня болела голова, всё было безразлично, и мне казалось, что не стоит и пробовать взять себя в руки. За это время я ничего не сделал… Стою как голый под дождиком» (28 апреля 1942 г.).
«Боюсь, что рассказывать я никогда не научусь. Главное не кажется мне главным, потому что каждый пустяк — вовсе не пустяк. Почему он пустяк? Может быть, он как раз и окрашивает всё, что происходило, именно в данный цвет» (28 декабря 1942 г.)…»
Но и другой голос, поддерживающий веру в себя, слышится в этих признаниях: «Может быть, придёт день, и исчезнет отвращение к письменному столу? И вернётся тот поток, который так радовал меня в ранней молодости, когда писал я свои безобразные, похожие на безобразных чудищ стихи? Конечно, он вернётся! И я вижу, переживаю с массой подробностей себя в новом качестве. Я неутомимый работник! Я живу без вечного ужаса перед своей уродливостью! Я больше не глухонемой! Я слышу и говорю! У меня есть точка зрения, не навязанная, а найденная, органическая».
Так до последних строк идёт разговор с самим собой, в котором звучит нота совести, душевной чистоты, исключительности призвания. Исключительность отбросить нельзя. Она близка к понятию закона. «Почему я так уж строг к себе? О какой, собственно говоря, работе я мечтаю? …не работать во всю силу постыдно. И страшно…»

Полный текст статьи: Каверин В.А. Ланцелот // Каверин В.А. Счастье таланта. — М.: Современник, 1989. — С. 197-221.