Борис Шергин. Собрание сочинений: том второй

Нередко бывает так, что очень серьёзные и востребованные издательские проекты заканчиваются, едва успев начаться. Выход второго тома сочинений Бориса Шергина дарит уверенность, что собрание будет закончено. Этой радости сопутствует другая: восхищение огромным и нелёгким трудом. Произведения собраны с любовью и знанием, полиграфически книга убедительна, даже роскошна. Впрочем, без всякой навязчивости: вольно или невольно издатели воплотили в бумаге стиль самого Шергина, у которого эпичность никогда не переходит в напыщенность.

Ещё этот том принципиально важен для понимания, с чем, собственно, мы имеем дело. Сказ, как все помнят, не то, что сказка: ко всякой небывальщине отношения почти не имеет. Даже в пределах одного текста нас может ожидать и прочувствованный гимн северной земле, и притча, и бытовая зарисовка, и подробный отчёт о достижениях архангельских мастеров. Мы сталкиваемся и с торжественной, монументальной историей, и с ежедневной действительностью поморов. При этом всё выражено необычайной речью. Здесь расцветают «Птицианы» и «Ребрамты» (не сразу поймёшь, что это Тициан и Рембрандт), о Ломоносове говорят «звягливо и рогато» или же «чиновно, с церемонией». Даже простое «стар стал — наговорился сказок» несёт заряд оригинальной, но подлинной мудрости. Погружение в стихию почти забытого, редкостного, но при этом узнаваемого языка — опыт совершенно особый.

Такой опыт был бы невозможен, если бы не одна принципиальная черта сказового письма, о которой говорит в послесловии Юрий Шульман. Автор здесь отстраняется, как будто ни в чём не участвует, «отторгается от себя». Шергин выбирает «полюбившийся сюжет» — к примеру, ранний рассказ Пришвина — и выступает в роли переводчика, т.е. «всего лишь» отбирает слова, при помощи которых передаёт историю. Отстранение достигает такой степени, что даже там, где возникает как будто лично пережитое, возникает «я» (скажем, в «Мише Ласкине»), читатель это «я» почти не замечает. Внимание обращено на язык и на ситуацию. Точно так же в рассказе о Марии Кривополеновой говорит не Шергин, а сама Кривополенова.

«Кривополенова ответила тремя истовыми поясными поклонами на три стороны, по старинному обычаю:

— Здравствуй многолетно и ты, Москва, юная и прекрасная!

И зазвучала странная, непривычная мелодия, несхожая с русской песней».

Такое отсутствие и мнимое неучастие — результат неподдельного мастерства. Лопари и мореходцы, «памяти» и «были» говорят за себя сами, говорит собственно речь. Мы наслаждаемся её живой стихией — раскатистой, робкой, игриво-затейливой или непроглядно-фольклорной. Разноголосому единству вторят очень непохожие, но одинаково ценные работы иллюстраторов, каждый из которых — классик. Достаточно перечислить фамилии: Перцов, Устинов, Фаворский. И даже Соломонида Чёрная, хотя именно её рисунки, возможно, скопировал сам Шергин.

Кирилл Захаров