Мег Розофф. Как я теперь живу

Роман «Как я теперь живу» — дебютная вещь, и это немножко удивительно, что начинающая писательница (причём уже не юная, причём американского происхождения, причём в начале ХХI века) осмелилась заявить такую тему и такое её развитие. Уже то обстоятельство, что на фоне войны, смертей и мировых потрясений девочка-подросток сосредоточена на своём сердечном чувстве, способно довести до истерики читателя, привыкшего к тому, что общественные интересы следует ставить выше личных. Да и сама мысль о том, что ребёнок не должен брать на себя чужую вину и не обязан отвечать за чужие деяния, до сих пор выглядит новой и спорной — особенно для отечественного читателя со стажем и опытом, воспитанного в режиме «ты в ответе за всё». А тот факт, что писательница не осуждает свою героиню, не навязывает ей чувство стыда за «неправильное» поведение (и вообще не считает поведение девочки неправильным), может поставить в тупик даже самого отъявленного моралиста.

Рассказывая о себе (в начальных главах романа), Элизабет производит на читающих — кроме тех, пожалуй, кто сам переживал с родителями нечто подобное, — впечатление эгоцентричной, циничной и слегка бессовестной. На самом деле, конечно, девочка-подросток в полнейшем раздрае, и её вины в этом нет. Но интересно, что многие взрослые читатели не видят в описываемой ситуации никакого драматизма: «Да что такого, подумаешь — отец женился, большая уже девочка, понимать надо».

Но в том-то и дело, что понимать она не умеет. Её не учили.

Она ведь и в самом деле не знает, что там у папы, у взрослого мужчины внутри; ребёнок видит то, что снаружи, а именно — что отец-вдовец не тоскует по умершей жене, у него постоянно новые подружки, память о покойнице ему неинтересна.

Внешних проявлений горя, если они и были, Элизабет не наблюдала, потому что была совсем мала. А о том, как взрослый человек переживает утрату и преодолевает боль, с ребёнком никто не разговаривал.

Отношения с дочерью у отца на уровне «ребёнок одет, накормлен, что ещё надо», и родитель даже не подозревает, что девочка ощущает «неполноту» своей жизни («у всех» есть матери, а у меня нет, и я не знаю, какой она была, и непонятно, как с этим жить). Она, если можно так выразиться, задаётся вопросами, которых не может сама для себя сформулировать, поэтому не знает, как и где искать ответы.

Уже видя, что ребёнку плохо, отец не спешит на помощь. Взаимопонимание с дочерью давно разладилось, и он не пытается его наладить, хотя это, в сущности, не требует от него каких-то особых усилий и трудных свершений. Ему просто следовало бы проговорить проблему словами, помочь девочке отрефлексировать утрату, восстановить изначально порушенные представления о семейных узах, вернуть цельность её картине мира. После этого, между прочим, дочь уже понимала бы, что «жизнь продолжается», и спокойно принимала бы отцовские попытки устроить личное счастье. Но нет! «Папа живёт по принципу Мы об Этом не Говорим».

Девочку никто не учил, как ставить себя на место другого человека, как ему сочувствовать, как его поддерживать… Тем удивительнее преображение, которое совершается с ней в чужой стране, в чужом доме, у чужих людей. Ожесточившийся, замкнутый и уже довольно циничный (хотя по преимуществу на словах) подросток превращается в нежную, понимающую, щедрую на чувства юную женщину.

Впрочем, конечно, не «к чужим», а как раз наоборот: к родным, своим. В Америке её не понимал (и не пытался понять) никто — здесь понимают с полуслова и вовсе без слов. Там пытались «исправить и улучшить» с помощью хорошо оплачиваемых специалистов — здесь с готовностью принимают такой, какая она есть. Там не любили — здесь любят. Только и всего.

С такой готовностью девочка раскрывается навстречу первому чувству, с такой силой переживает его, потому что она наконец почувствовала себя «дома». Здесь красота, здесь покой, здесь она не бесцветная Элизабет, а Дейзи — «яркая личность», как говорит тётя Пенн.

А когда душа человеческая обретает свой дом, поди теперь её выгони. Нет, она будет защищаться, она будет отстаивать свою любовь, пусть даже весь мир будет против.

А весь мир и против. Даже когда нет войны, бомб и голода, обстоятельства всегда сильнее ребёнка, а Дейзи — в социальном и юридическом плане — как бы то ни было, всё же ребёнок, лицо несовершеннолетнее. И для того, чтобы спастись от всего мира, нужно много сил. Нужна решимость, отвага и стойкость.

Где же взять всё это? А здесь же, в любви.

Мысль о том, что «совершенная любовь изгоняет страх», можно понимать по-детски — буквально.

Что, как не любовь, держит Дейзи в этом ужасном мире, заставляет избегать отчаяния, не позволяет терять надежды? Не вера, а любовь. Это неожиданно, но — убедительно. В утверждении этой идеи Мег Розофф близка, пожалуй, самой Кэтрин Патерсон, которая — при собственной глубокой убеждённости в спасительности религиозных практик — никогда не навязывала эту убеждённость своим читателям, но говорила с ними о любви, которая крепче смерти.

Зная о том, как легко разрушить мир, мы знаем и о том, что в нём, несмотря ни на что, возможно восстановление человеческой личности — заботой, терпением, пониманием. Уверовав в спасение Дейзи, мы верим, что она спасёт и Эдмунда — любовью, в которой нет страха.

Мария Порядина