Владислав Крапивин. Семь фунтов брамсельного ветра

Книги Владислава Крапивина читают преимущественно девочки, а не мальчики. Оно и понятно: ясноглазые крапивинские романтики — на редкость удачный объект для отроческой любви, этакие герои девичьих грёз, верные спутники переходного возраста. А выбор-то какой! При некотором однообразии типажей за долгую творческую жизнь писатель создал огромное количество идеальных мальчишеских характеров.

Говорят, что нарушить традицию мэтра заставила продолжительная переписка с одной читательницей-почитательницей. Как бы там ни было, к изумлению многих поклонниц и поклонников героиней своего нового романа, законченного ровно год назад, Владислав Петрович сделал девочку — семиклассницу Женю Мезенцеву. Замечу, однако, что с тем же успехом Женькой могли бы звать и мальчишку. Случайно или намеренно так вышло, судить не берусь, но и сама Женька, и её старший брат Илья, и Пашка Капитанов, и десятилетний Лоська несомненно являют собой очередные варианты идеализированного героя-ребёнка (или подростка), каких у Крапивина пруд пруди. И в этой его книжке, как и во многих других, юные друзья-приятели играют в шахматы, зачитываются Грином и Брэдбери, размышляют о многомерности и многовариантности пространства-времени, учат иностранные языки, слушают «“Юнону” и “Авось”» и заворожённо разглядывают парусные корабли на подаренных Жене монетках — полновесных английских фунтах.

Разумеется, такие герои готовы не задумываясь встать стеной на пути любого зла и несправедливости. Именно таких исполненных благородства персонажей хотели бы видеть в литературе для детей многие взрослые, ещё не окончательно похоронившие надежду на действенность положительного примера. Но если бы всё было так просто!

Поначалу кажется, что в своём намерении сочинить повесть о жизни современных подростков, об их дружбе и увлечениях, о первой любви Крапивин весьма преуспел: текст его книги, достаточно плотный и упругий, почти всегда добротен, а от некоторых страниц даже ощутимо веет Гайдаром и Фраерманом (напомню, что «Семь фунтов брамсельного ветра» принесли писателю литературную премию имени Мамина-Сибиряка). Порой, правда, складывается ощущение, что, воссоздавая во многом искусственную схему советской школьной повести (пусть и без канувших в Лету пионеров и комсомольцев), он словно бы хочет укрыться от окружающей действительности, неумолимо надвигающейся со всех сторон. При внимательном чтении обнаруживается, что всё как раз наоборот: Крапивин желает быть актуальным и современным, очевидно, не догадываясь, что в каком-то смысле ему это противопоказано, и очень скоро действительность вклинивается в его складное повествование, неизбежно расшатывая и разрушая всю авторскую конструкцию, многократно испытанную им прежде. Из стихии лирической и иногда не лишённой подлинной поэзии писатель выезжает на скользкую дорогу публицистики телевизионно-газетного толка, творя насилие над собственными персонажами, в уста которых он вкладывает рассуждения, волнующие, скорее, его самого, но никак не нынешнего среднестатистического подростка.

Трюизмом было бы утверждение, что в своих книгах Крапивину удалось создать целый мир — с кораблями и парусами, островами и капитанами; мир, который пришёлся по душе и детям и взрослым. В прежние времена крапивинские кливера с баркентинами, аполитичные по своей природе, воспринимались как если и не сознательное диссидентство, то, уж во всяком случае, по Толкину, бегство узника из постылой тюрьмы. Теперь же попытка совместить их со «злобой дня» выглядит, откровенно говоря, странно, как если бы кому-то пришло в голову исполнить чувствительный романс в стиле ретро под хип-хоповый аккомпанемент. Желание писателя в изменившихся условиях не показаться дезертиром, опять же по Толкину, бегущим в страхе с поля боя, вполне понятно и, более того, достойно уважения. Но, судя по всему, поэтика крапивинской прозы противится реалиям сегодняшней жизни, отторгает их (почему иначе подавляющее большинство недавних книг Владислава Петровича принадлежит к жанру сказки или фантастики?). Ей-богу, лучше бы он оставил в покое и неприкосновенности свой славный придуманный мир, — как память о детстве, как изящную, милую сердцу выдумку, не имеющую к действительности ровным счётом никакого отношения.

Алексей Копейкин