Юлия Яковлева. Дети ворона

В современных литературных кругах вопрос о том, какие темы можно затрагивать в книгах для детей и подростков, вроде бы уже нашёл своё решение, достойное Соломона: о чём бы ни шла речь, главное — чтобы написано было талантливо и адекватно возрасту читателя. Иными словами, литература для детей рассматривается теперь, как и всякое другое искусство: не так важно — что, важно — как.

Одновременно мы наблюдаем ещё одну тенденцию: писатели, а вслед за ними — издатели, с азартом и поспешностью стараются просветить детей сразу во всех областях. Возможно, такая всеохватность продиктована именно желанием наверстать упущенное и преодолеть запреты, которые существовали прежде, а также тем, что художественному произведению часто приписывают функцию своеобразной прививки, не без оснований полагая, что некоторые вещи лучше «пережить» в книге, чем в жизни. В последнее время кажется, что детей решили поскорее привить ото всех возможных напастей (совсем как в отечественном здравоохранении).

Вот и издательство «Самокат» предприняло попытку вонзиться в тему репрессий времён СССР. Именно «вонзиться», ибо каменная глыба сталинского террора всё ещё толком не осмыслена в литературе для юных, и намерений сдвинуть её было немного. Что мы можем вспомнить по теме? «Сталинский нос» Евгения Ельчина, «Сахарный ребёнок» Ольги Громовой, для старших — «Девочка перед дверью» Марьяны Козыревой плюс то, что читают подростки по программе гуманитарных классов: «Один день Ивана Денисовича» и «Раковый корпус» А. И. Солженицына, «Софья Петровна» Л. К. Чуковской, «Ночевала тучка золотая» А. И. Приставкина. Собственно, и всё, если не пытаться расширить список за счёт зарубежных авторов и темы Холокоста. Юлии Яковлевой захотелось поговорить с детьми о репрессиях, и для этого она выбрала своеобразный подход: часть рассказанной ею истории происходит в мире реальном, часть — в мире вымышленном.

Тридцать восьмой год. Брат и сестра, девятилетняя Таня и семилетний Шурка, лишаются родителей и младшего брата (их «уносит Чёрный Ворон») и пускаются на поиски. Приняв реалистическую завязку (сотрудники ГПУ при аресте не догадались, что во встроенном шкафу дверь в соседнее помещение, где спрятались дети, и соседи по коммунальной квартире не «стукнули», что у семьи есть вторая комната), мы вслед за героями вскоре выпадаем из этой суровой реальности в мир скорее сказочный, где, например, птицы разговаривают с людьми.

Но в начале повести мы пока ещё в реальном мире и любопытствуем, как же была устроена довоенная жизнь. Мы видим довольно много примет времени: коммунальная квартира, только что появившееся эскимо, парад в честь Папанина. Однако с самого же начала в тексте начинают цеплять крошечные крючочки нестыковок: логические, фактические и психологические.

Эпизод на железнодорожной насыпи: Шурка и его приятель видят, как проезжают мимо «коричневые, без окон, вагоны с замками на дверях и щелями», и мы поражаемся способности мальчиков не только разглядеть в щелях движущегося состава чьи-то глаза, но и определить, что они именно человеческие.

Не успев до конца разобраться, следуем за Шуркой домой. Семилетний мальчишка конца 1930-х годов, как и все его сверстники, свободно перемещается по городу и хорошо знает: когда родители выпытывают, где был, надо скрывать, что лазил с приятелем там, куда соваться запрещено. Шурка — дитя своего времени, он слушает радио и ещё на насыпи строит предположение, что в вагонах — бандиты. Однако посреди родительского допроса, грозящего окончиться наказанием, он внезапно отказывается от молчания и живо интересуется словами отца о том, что в вагонах перевозили преступников, настолько живо, что тут же выдаёт себя и пристаёт к отцу с расспросами, из обычного пацана перевоплощаясь в наивного малыша.

Нас удивляет не только Шурка. Взять, к примеру, его родителей: сколько им лет, кто они по профессии, из какой социальной группы, каковы их убеждения — из повести мы не узнаём о них ничего, и даже речевые характеристики не дают нам возможности сделать никаких выводов. Мы лишь видим, что родители напуганы найденной запиской (содержание её читателю пока неясно: «Передать… везут на Колыму…»), пугливо осторожничают и сжигают её. Отец наставляет Шурку молчать и даже сестре не рассказывать о клочке бумаги, написанном «плохим человеком, преступником». Однако через пару страниц выясняется, что родители всегда учили сына противостоянию: «Мама и папа меня учили быть за тех, кого топчет толпа». В растерянности мы останавливаемся перед таким несоответствием и ищем объяснения в поступках и переживаниях героев, но тщетно: странное, на грани трусости, поведение родителей и зазиявшая в семье тайна нисколько не тронули ещё недавно любопытного Шурку, не поселили в его душе ни сомнения, ни гнева, ни страха, ни тревоги.

До сих пор мы никак не можем понять характер Шурки. Смелый ли он? Неясно. Интересуется ли чем-нибудь, кроме попавшего в луч авторского внимания вагона с заключёнными? Мы не знаем. Из множества неизвестных никак не составляется его портрет, никак не проступит сквозь них Шуркина сущность, а без этого невозможно завоевать читательское доверие. Разделить с героем его переживания не удаётся: их либо нет, либо они заслоняются нестыковками, вызывающими вопросы.

Вот на сцене появляется сестра Таня, ещё один потенциальный герой для отождествления и сочувствия, но и она ведёт себя так же необъяснимо, как Шурка. Глядя на центральных персонажей, мы никак не можем ухватить ментальность времени: отношения, культура, интересы, — мир «реальности» беден художественной плотью, мотивы поступков трудно назвать непротиворечивыми. Автор то даёт повод переживать вместе с героями, то вдруг бросает их, превращаясь в стороннего наблюдателя. Не забудем, что, помимо всего прочего, многие реалии непонятны читателям 7-12 лет, и при отсутствии эмоционального, психологического созвучия с героями «включиться» в изображаемые события тем более непросто. Мы не видим, не ощущаем трагедии 1938 года.

Противоречия распространяются и на второстепенных героев. Соседи, яростно гнавшие двух осиротелых детей из квартиры, без видимой причины произносят расхожие фразы «как бы чего не вышло», «меньше знаешь — крепче спишь» и скрываются за дверями своих комнат: «коридор вмиг онемел и ослеп». Подобное конвульсивное функционирование очень характерно для персонажей Юлии Яковлевой, и оно гораздо огорчительнее, чем фактические неточности. В конце концов, нет ничего страшного в том, что в тексте нам сообщают, как Таня «словно переключилась на другую радиопрограмму, куда более оживлённую», хотя радио конца тридцатых годов подразумевало вещательную «тарелку» и одну-единственную программу. Не так уж важно и то, что автор недопроверил даты: текст песни «Скворцы прилетели» был написан Михаилом Матусовским в 1953 году и, значит, песня не могла исполняться в 1938-м (см. датировку в издании: Матусовский, М. Л. Подмосковные вечера. — М. : Детгиз, 1960). А вот принуждение персонажей к действиям, подогнанным под шаблон, гораздо губительнее для полнокровности текста: оно разрушает внутреннюю логику повествования, его естественный ход. Герои становятся рабами темы. Порой даже начинает казаться, что в рабство угодил и сам автор: ради Темы — террор, репрессии, сталинизм (кажется, она звучит настолько сильно, что должна писаться с заглавной буквы) — автор готов пожертвовать художественной сущностью. Чья-то злая воля превращает его в лектора, транслирующего определённые установки, словно гипнотизируя читателя: повествование вдруг прерывается вставками, где длинные предложения разбиты на короткие, информативные отрывки, которые просто — надо — усвоить.

«Ленинград готовился к встрече полярников. Экспедиция прославленного Папанина много дней дрейфовала на тающей льдине. Герои рисковали жизнью. Вся страна следила за их ледовым пленом. Слушала радио, читала газеты. Но подоспели советские ледоколы и самолёты. И вот теперь герои вернулись на родину». И т.д.

Но вот всё резко меняется — дети добрались до мира выдуманного: на улице с ними внезапно заговорили птицы.

В мире «сказки» сразу очевидно одно — там отчаянно не хватает деталей. Взгляд автора снова выхватывает ключевые эпизоды, подчиняя сказку своей задаче, но цельной картины из этого не складывается. Противоречия перекочёвывают и в мир вымышленный. Дети врагов народа становятся невидимыми для остальных людей. Взрослый расшифрует иносказание: члены семей врагов народа исключены из общества. Но ребёнку (напомню, автор адресует повесть школьнику младшего и среднего возраста) эта аллегория не говорит ни о чём. Почему вдруг Шурка и его приятель стали невидимыми и смогли воровать в магазине? Как вернулись в прежнее состояние? И как это делают другие? Необъяснимо и то, что после ареста родителей Таня с Шуркой уже заходили в магазин, но тогда продавцы их заметили и (совершенно внезапно) захотели задержать.

Вновь наше внимание стопорится на крючочках-нестыковках, а в выдуманном мире из-за них ориентироваться ещё трудней. Удивительно, например, что на какое-то время дети забывают об общении с птицами и больше не ищут их помощи. Вопреки и сказочным канонам, и здравому смыслу Шурка отказывается от помощи Тани, бросает её, чтобы искать родителей единолично. Авторская ремарка проста: «Потом он не мог объяснить, почему так поступил».

Остаются и психологические неувязки. Только что в детдоме дети врагов народа трепетно хранили свои «домашние» человеческие имена — Зоя, Митя — и вот уже ровно и спокойно, безо всякого видимого перелома отзываются на Октябрину и Коммуния, которых ненавидели и игнорировали. Может быть, читатель прочувствовал бы горе лишившихся дома детей, но в какой-то момент их переживания становятся для автора неважны, и он легко отрекается от них, они становятся «существами», и видно, что за ними, как и за семьёй Шурки, нет истории, нет ничего, кроме Темы, подчиняющей себе малейшие движения персонажей. Верен себе остаётся только Шурка, но мы по-прежнему не знаем, какой стержень в его внутреннем мире позволяет ему выстоять: характер героя так и не проступил.

Ещё одно бросается в глаза: придуманный мир схематичен. Он сконструирован по принципу квеста: пройти по кругам сталинского ада и выполнить необходимые задания, чтобы спасти родных. Мы встречаем весь набор ужасов: донос, арест, детдом, очередь у тюрьмы, жизнь беспризорника — своеобразное «сошествие во ад». Но кажется, сам автор не слишком-то верит в описываемые события. Всё, что случается с детьми, словно вычерчено по линейке, и этому упорядоченному движению из пункта А в пункт В не хватает жизни и случайности, не хватает правды, пусть хотя бы и сказочной. Вспомним фантасмагорический роман Ильи Боровикова «Горожане солнца», когда-то победивший на конкурсе «Заветная мечта». В нём тоже выстроен некий жутковатый альтернативный мир, но в обволакивающих искажённых реалиях потусторонней Москвы по-настоящему неуютно и тревожно самому автору и вместе с ним — его читателю.

У Юлии Яковлевой мы не ощущаем переживаний героя, его страха, несмотря на настойчивое повторение слов «страшно» и «жутко», даже в центральном эпизоде повести, когда Шурка в отчаянии бросается навстречу Чёрному Ворону: «Чёрный Ворон крался не спеша по набережной, словно прислушиваясь к домам и окнам. Он казался огромным, но в остальном совершенно обычным — таких полно на улицах. От этого становилось особенно жутко. Поблёскивали чёрные лакированные крылья. <…> Было очень страшно».

Выходит, что в режиме сказки повесть тоже не работает. Сгущение красок не столько пугает, сколько утомляет: о каком бы страшном времени ни шла речь, нельзя прожить всю книгу, только возмущаясь ужасами. Да, ужасы названы, но не облечены в плоть и кровь, фантомны. Ассоциации первого ряда (говоря о репрессиях, непременно вспомним «чёрный воронок», «стены имеют уши») перестраиваются в метафоры (у стен действительно вырастают уши, а тот, кто уносит людей по ночам, действительно ворон), но выглядят эти образы искусственно, поскольку рождены лишь затем, что так диктует Тема. Мы слышим посыл автора, понимаем его ненависть к тем временам и порядкам, но не видим главного — доказательства в тексте. Всё происходящее окрашено в однозначно резкие тона, автор не оставляет читателю места для собственного размышления и переживания. Эпоха репрессий обозначена, но не раскрыта, она схлопывается до дюжины фразеологических образов, которыми автор даже несколько бравирует. Читатель не сможет составить представление ни об этической картине мира (как, например, это можно сделать, прочтя беспримесно сказочного «Дракона» Е. Л. Шварца, где этические проблемы сложены в такую целостную систему, что, по сути дела, тему исчерпывают), ни о конкретном историческом периоде (как в сугубо реалистической «Зиме, когда я вырос» П. ван Гестела, где ни одно явление не называется прямо, но при этом выпукло передана тягостная атмосфера времени). Текст оказывается меньше заявленной темы. А как бы хотелось, чтобы о сталинских репрессиях читатели получили представление не под давлением автора, а при помощи переживания и сочувствия его героям.

Как уже говорилось, детской литературе ещё только предстоит освоить тему сталинизма. Какими средствами это будет сделано, какой жанр окажется наиболее подходящим, пока остаётся неизвестным. Хорошо, что попытки раздробить этот «камень» делаются. Вызывают огромное уважение те, кто берётся за нелёгкую тему, кто видит необходимость в её освещении литературой для детей, в той самой прививке. Однако не перевешивает ли тема рему, то есть содержание книги? Так ли уж необходимо поскорее привить, если даже не важно, чем именно?

Судя по всему, «Дети ворона» — первая художественная книга Юлии Яковлевой и первая из пяти книг цикла «Ленинградские сказки». Марина Бородицкая, наставляя молодых писателей, любит повторять одну известную фразу: «Тщательне́й надо, ребята. Тщательне́й». Совет хочется адресовать и автору этой повести. В надежде на то, что последующие части задуманного пятикнижия смогут стать достовернее, ярче и продуманнее первой.

Наталья Савушкина