Соне
Эта малая история существовала в тени большой, верней, на её задворках. При этом она была вполне самостоятельной, своей собственной историей. Странность её заключалась в том, что у неё не было начала, отправной точки. В большой же истории — она же большая сказка «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции» — с отправной точкой всё было в полном порядке.
«Путешествие…» начиналось с начала, настоящего, страшноватого. И была большая история не просто длинной-предлинной сказкой, а сверхсказкой, в двух томах и пятидесяти четырёх главах, — чем-то вроде «Войны и мира» в кругу обычных, размером с «Золушку» и «Соловья», собратьев по жанру.
Впоследствии из «Путешествия…» выделили несколько лакомых кусочков — эпизоды с Бронзовым и Деревянным, с осаждённым крысами замком Глимменгехус, с прекрасной Венетой, встающей со дна морского. Остальное перекроили, сократили, причём не вдвое, а вдесятеро, и на этом подлинная, неурезанная жизнь великой сказки закончилась.
Но подлинность на то и подлинность — она непредсказуема, неисправима. Неисправима в буквальном смысле слова: первоначальный текст «Путешествия…» был целиком и полностью включён в четырёхтомник Лагерлёф, изданный несколько десятилетий назад. Ни одна буква из него не выпала, не сдвинулась с места. И значит, продолжала жить и дышать та малая, словно пунктиром намеченная история, без которой, я уверена, сказка Лагерлёф была бы другой.
А суть этой малой истории в том, что и она, как стержневая история с Нильсом, есть история странствий, история долгой, очень долгой дороги. Только большая история летит, рассекая воздух, на крепких гусиных крыльях, а эта, малая, движется понизу, идёт холодной шведской весной по земле, от усадьбы к усадьбе, от хутора к хутору.
Её герои, брат и сестра Матс и Оса, — ровесники Нильса. Когда-то они пасли гусей с ним рядом, но это всё, что их связывало. И теперешние их дороги и цели совершенно различны. Настоящий, «непересказанный» Нильс летит над землёй в надежде наткнуться на средство вернуть себе человеческий облик. По сути же он, пакостник и лентяй, горе матери и отца, должен открыть для себя неведомый орган — сердце. Услышать, как оно бьётся, узнать, каким тяжёлым оно бывает. Успеет он сделать это — всё спасено, не успеет — что ж, винить некого.
Но недаром в распоряжении Нильса больше пятисот страниц — целая флотилия всевозможных чудес, целая сказочная эпопея. Всею мощью своей неуёмной фантазии Лагерлёф помогает жалкенькому своему герою: то учёный господин Эрменрих возьмёт его под крыло, то умнейшая Акка, то сверкнёт ещё какое-то чудо.
С малой историей по-другому. У её героев, брата с сестрой, сердце на месте, искупать им нечего, они сроду не знали ни злобы, ни лени, и месят грязь на дорогах они не ради себя. Матс и Оса ищут отца. Их большую семью выкосила скоротечная чахотка, и отец, не выдержав пытки очередных похорон, убежал, бросив тех, кто остался в живых. Теперь эти двое идут от жилья к жилью, расспрашивая, не видал ли кто беспокойного человека со сросшимися бровями.
Лагерлёф не склонна форсировать звук, она не из тех, кто заламывает руки над своими героями, посему леденящая душу история полусирот (или полных сирот — неизвестно) рассказывается как одна из многих, из прочих, с той только разницей, что у неё, в сущности, нет начала. Она незаметно вклинивается где-то между танцами журавлей на горе Кулаберг и грохотом бронзовых сапожищ короля, спрыгнувшего с пьедестала. Потом надолго теряется, возникает снова и идёт себе дальше и дальше через всю книгу.
Так они и сосуществуют, практически параллельно, эти истории — верхняя с нижней. Верхняя, вся в бликах чудес, мчится над нижней, не замечая её. Но и нижняя вряд ли интересуется верхней. И пересекаются персонажи обеих историй до крайности редко. Ни один поступок Матса и Осы не отразится на жизни Нильса, ни один поступок Нильса не отразится на их судьбе.
Что же делают эти двое в книге, не им посвящённой? В книге, заполненной чудесами, которые не для них, не про них? Почему Лагерлёф так скупа на сочувствие к детям, которым нельзя не сочувствовать? И почему их путь в Лапландию, где кто-то встречал человека со сросшимися бровями, проходит через всю книгу, то проступая в потёмках, то уходя в тень? Ведь, как правило, у Лагерлёф одна история — это одна глава (1).
Отгадка отыщется, но не скоро, во второй половине книги, ближе к концу. Но перед тем — потрясение, шок.
Сорок шестая глава начинается официально, как рапорт. Никаких ударов судьбы в дверь, никаких объяснений: «Маленький Матс умер».
Брат с сестрой добрели до Лапландии и оказались в горнопромышленном городке, где действительно одно время жил их отец, пока безумие очередной раз не сдёрнуло его с места. Матс, любопытный, как все мальчишки, начал обследовать окрестности и попал под внезапный взрыв: его убило осколком горной породы.
Глава так и называется — «Похороны маленького Матса», и она, как ни странно, ни жутковато это звучит, из сильнейших в книге. Её наличие многое объясняет — и отказ Лагерлёф помогать брату с сестрой чудесами, на которые она так щедра в отношении Нильса, и жестокость её решения оставить Осу без Матса. То, что рассказано в этой главе обиходными, ясными, как всегда у Лагерлёф, словами, через время начинает звучать в тебе самом, звучать отдельно от текста. В таких случаях говорят: начинает прочитываться между строк. Но с какой убедительностью, с какой почти магической силой звучит это «между строк».
…Матса положили в соседней каморке, и Оса, возможно, впервые так ясно видит перед собой товарища всей своей невеликой жизни — простодушного, всегда готового улыбнуться малыша Матса. Но и другой Матс перед нею: Матс, всё понимавший, Матс, умевший молчать, Матс, который, как и она, обладал даром не быть никому в тягость, Матс, ни секунды не сидевший без дела, — ведь отцу, когда они встретятся, наверняка будут нужны деньги. За улыбчивость и безотказность его прозвали малышом Матсом, а он, между тем, давно уже был взрослым человеком.
Оса впервые была наедине с тем Матсом, которого доподлинно знала её душа. И она решила похоронить его, как он того заслуживал. У неё есть деньги, за их бесконечный путь скопилась немалая сумма, которой хватит на всё: на музыкантов, на отпевание в церкви, на стол с первосортным кофе, где будет вволю всяческих яств. Пусть люди хоть так почувствуют, кем был Матс. «А плакать я буду после поминок», — Оса подумала и об этом.
К ней были добры. Сестра милосердия при руднике упросила горняков и их жён принять участие в траурном шествии. Отыскались и музыканты. К кофе на свежем воздухе были заказаны столы и стулья, покупались специальные сладости, из сундуков извлекались скатерти.
О предстоящих похоронах говорил весь город. Но управляющий рудником — он узнал о них в последнюю очередь — немедленно всё запретил. Скажите на милость, из-за кого переполох? Музыканты, шествие, кофе? Из-за бродяжки, сына бродяги? Это же просто нелепо. Да и его сестре деньги, вне всякого сомнения, пригодятся.
Разумеется, с управляющим — самым влиятельным человеком в округе — все согласились. Даже сестра милосердия, главная защитница плана Осы, подумала, что в чём-то он прав. Оса осталась одна. И тогда, повязав голову чёрным материнским платком из шёлка, с корзинкой Матсовых деревянных игрушек в руках она сама отправилась к управляющему.
Непередаваемо прост разговор Осы с этим могущественным человеком и, по сути, непередаваем. Ибо здесь не слова и слова, а характер — и характер, судьба — и судьба.
Разумеется, управляющий с ходу отказал Осе: «И думать забудь об этом, дитя моё. Похороны обойдутся тебе слишком дорого. Узнай я раньше, я бы сразу это пресёк».
Приговор произнесён. Теперь её, Осы, черёд, и ком в горле не помешает ей говорить о брате:
«Малышу Матсу едва минуло девять, как мы потеряли отца и мать, и он должен был заботиться обо всём сам, как взрослый… Он ходил по дворам, скупал масло и яйца, заключал торговые сделки, как бывалый крестьянин… Даже когда Матс пас гусей, он брал с собой в поле какую-нибудь работу… Крестьяне пересылали с Матсом большие деньги, когда он ходил по усадьбам, — они знали, что могут положиться на него, как на самих себя. И несправедливо говорить, будто Матс был ребёнком. Немного найдётся взрослых, которые…»
Господин в шляпе, с тростью в руках — перед приходом Осы он собирался покинуть контору — стоит перед ней с невозмутимым лицом. Однако ему неспокойно.
Эта девочка в чёрном старинном платке — как удивительно она смотрит: без надежды, без страха. Что-то и необычное, и страшно знакомое, почти родственное было в этих глазах. Что? Серьёзность? Собранность? Разум? Теперь он уже неотрывно, как зачарованный, всматривался в существо у порога, пока ему не почудилось на долю секунды, что это он сам. Равный ему, равновеликий человек, только в тысячу раз лучше, стоял перед ним. В светлых до прозрачности глазах Осы управляющий видел то, что ценил в людях превыше всего, а встречал так редко — приятие труда жизни. Согласие на него. И он испугался чуть не до дрожи. До него дошло наконец, какой ужасной ошибки ему удалось избежать.
Разговор, в общем, был кончен. Господин в шляпе, с дорогой тростью в руке подвёл черту: «Ладно! Делай как знаешь!»
Оса устроит великолепные поминки и будет плакать, когда все разойдутся. А следующее утро застанет её в пути. Ночью к ней постучится человечек размером с мышь и подскажет, в какую сторону двигаться, но Оса и без него это знала.
А ещё через месяц, когда рудокоп из Кируны, перевёзший Осу в стойбище саамов, где видели её отца, возвращался обратно, на носу его лодки сидели двое. Мужчина и девочка «сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу и держась за руки. Оба неузнаваемо изменились». Человек со сросшимися бровями больше не горбился, не казался больным и усталым. Взгляд его просветлел, словно он получил наконец ответ на то, что так долго его терзало. И взгляд Осы не был таким умудрённым, как будто она вновь становилась ребёнком.
Так закончилась эта малая история, насквозь земная, без капли волшебства. И вот вопрос: зачем она в книге, где главный герой кажется порой воланчиком, перебрасываемым от чуда к чуду? Для чего соединять несоединимое?
Видимо, Лагерлёф думала о более важных вещах, чем желание свести концы с концами или поставить отправную точку в должном месте. И потому она спокойно перешагивала границы жанра, когда они ей мешали. Что же касается отправной точки — тот, кто читал внимательно, знает: она есть и в малой истории, только надо дойти до неё.
До введения евровалюты на шведской банкноте в 20 крон была изображена стая гусей, а на её фоне — старая женщина в красивой шляпе с полями. Она смотрела перед собой зоркими, как у морской птицы, прищуренными глазами. И уже при втором взгляде на банкноту становилось ясно: видят эти глаза далеко, много дальше, чем кажется. Невообразимо дальше.
Любовь Боровикова
1. За исключением двух волшебных во всех отношениях повестей, включённых в роман-сказку, — «О Кормандельском лесе» и «О Карре и Серошкуром». Вернуться
Зато верно и другое: в детских книгах «много хранится старых вещей». У Маршака — гамаши и саквояж, у Чуковского — умывальник Мойдодыр, у Мандельштама — примус. Гранин приводит эти примеры на разных страницах «Ленинградского каталога». Строгой организации текста здесь нет. Воспоминания продвигаются от вещи к вещи свободно. Люди появляются в связи с вещами, а не наоборот (потому и «каталог», о людях так не скажешь). Жизнь описывается как повседневность, без общественно-политической истории, социальное неравенство — таким образом: «Вещи разделялись не по стоимости, скорее по соответствию: кому что положено. Кому парусиновый портфель, кому — кожаный. Кому — кепка, кому — фуражка, кому — шляпа. Кому положено кастрюлю супа на стол ставить, а кому перелить этот суп в супницу специальную. Тут не столько имущественное положение влияло, сколько продолжали действовать как бы сословные правила. У инженера за столом одно полагалось, у мастерового — другое: другие ножи, другой буфет…»
Большинство рисунков в этой книге показывают читателю просто старые вещи, а фотографии — людей и быт, кому какой достался по времени и положению. Детям, вероятно, занимательнее разглядывать рисунки, взрослым — фотографии. Но нынешним взрослым без специального интереса к истории многие реалии 30-х уже непонятны, как детям. Кто такие парттысячники? Что такое МОПР? Зачем советским комсомольцам «костюмы юнг-штурм цвета хаки»?
Она не о юном солдате и его фронтовой жизни, как «Школяр» и рассказы «Утро красит нежным светом» (1975), «Уроки музыки» (1985). Детская повесть — о детях в начале войны. Окуджава, правда, и здесь отдал своим героям Генке и Женьке собственный опыт: в начале войны и он с другом Юрой Папинянцем помогали военкомату, разносили по дворам повестки. Но Генка и Женька солдатами на фронт не попадут — эти школяры слишком малы. Они и не понимают сперва, как всё серьёзно.
Похоже, этот Январск находится где-то неподалёку от Курска и Ряжска, вскользь упомянутых в тексте. Значит, жителям придётся туго. В конце книжки городок вот-вот будет оккупирован. Читатели не узнают, что будет дальше с Генкой и Женькой, которые говорят друг другу: «Мы ещё повоюем», — и это здесь последние слова. Вернётся ли с войны Генкин отец? А Женькины родственники, дядя Юра и тётя Аня, — то ли они предатели, то ли попросту трусоватые обыватели.